 |
| Мекка и Медина |
Что общего у ислама с христианством и иудаизмом, когда мусульмане ведут джихад, кто такие шахиды?
Вопросы религии так или иначе затрагивают все социальные и гуманитарные науки: это и история, и философия, и социология, и многие другие. Очень часто (и справедливо) говорят, что ислам — это не только или не столько религия, сколько некий культурно-цивилизационный тип, ценностно-нормативная система, которая формирует особый историко-культурный тип человека.
Часть 1. «Ислам» — слово, которое нельзя перевести
Ислам как явление исторического порядка появляется в VII веке нашей эры и связан с деятельностью пророка Мухаммеда, который и считается основателем ислама. Но с точки зрения самих мусульман ислам — явление внеисторическое. Это некая универсальная метафизическая традиция, своего рода изначальный монотеизм (то есть единобожие), универсальное Откровение, которое раскрывается в цепи пророков, куда входят те же самые персонажи, о которых говорит Ветхий Завет, библейская и околобиблейская традиции.
«Ислам» — это слово, которое нельзя перевести. Имеющиеся словарные переводы, которые у нас есть, говорят, что «ислам» — это покорность, предание себя Богу. Но это не переводы, это паллиативные, то есть неисчерпывающие описания. Арабское слово «ислам» — это имя действия, происходящее от корня С-Л-М, который семантически несет в себе идею целостности, безопасности и правильности. Таким образом, «ислам» означает создание некоего правильного, целостного, ненарушенного состояния или приведение себя в это состояние. От этого же корня происходит широко известное и за пределами арабского языка слово «салам» — «мир». То есть ислам — это мир с Богом, примирение человека с Создателем, духовная и метафизическая гармония.
Это нельзя односложно перевести ни на какой язык, поэтому слово «ислам» остается без перевода.
Поэтому ислам — это не магометанство. То есть ислам не связан, подобно христианству, с именем учителя или пророка более чем случайно-исторически. С точки зрения мусульман, ислам — это фундаментальная идея универсального порядка. И эта универсальная истина манифестируется человечеству в рамках пророческой традиции, которая идет от прародителя человечества Адама до пророка Мухаммеда. Поскольку ислам сам себя описывает через термины проческой традиции и через апелляцию к общему культурному фону ближневосточного монотеизма, это вводит его в число религий так называемой авраамической традиции. Исторически ислам — одно из проявлений более широкого феномена, который можно назвать авраамическим монотеизмом.
Одним из ответвлений этого монотеизма является иудаизм, другим — христианство, третьим – ислам. Эти три ветви одного древа апеллируют к общей картине мира, к одной и той же мифологии, к одним и тем же персоналиям, представлениям о мироустройстве и имеют общие исторические корни.
Поэтому ислам — это не магометанство. То есть ислам не связан, подобно христианству, с именем учителя или пророка более чем случайно-исторически. С точки зрения мусульман, ислам — это фундаментальная идея универсального порядка. И эта универсальная истина манифестируется человечеству в рамках пророческой традиции, которая идет от прародителя человечества Адама до пророка Мухаммеда. Поскольку ислам сам себя описывает через термины проческой традиции и через апелляцию к общему культурному фону ближневосточного монотеизма, это вводит его в число религий так называемой авраамической традиции. Исторически ислам — одно из проявлений более широкого феномена, который можно назвать авраамическим монотеизмом.
Одним из ответвлений этого монотеизма является иудаизм, другим — христианство, третьим – ислам. Эти три ветви одного древа апеллируют к общей картине мира, к одной и той же мифологии, к одним и тем же персоналиям, представлениям о мироустройстве и имеют общие исторические корни.
Все эти три религии возникают в одном регионе, который с древнейших времен и является перекрестком культур и цивилизаций. На каком-то этапе на этом же универсальном перекрестке формируется почва для возникновения монотеизма как особенного типа мировоззрения, не свойственного другим высокоразвитым цивилизациям.
Ислам является исторически последней фазой развития ближневосточного монотеизма, которая дает ему новый импульс уже в эпоху раннего Средневековья и превращает его из факта истории и культуры Древнего мира в глобальный тренд, который в состоянии переходить через исторические эпохи.
Иудаизм и христианство тоже дожили до наших дней. Это происходит потому, что монотеистическое миросозерцание как раз и отличает то, что монотеизм в своем сознании устремлен к некоему концу истории — Судному дню.
Ислам является исторически последней фазой развития ближневосточного монотеизма, которая дает ему новый импульс уже в эпоху раннего Средневековья и превращает его из факта истории и культуры Древнего мира в глобальный тренд, который в состоянии переходить через исторические эпохи.
Иудаизм и христианство тоже дожили до наших дней. Это происходит потому, что монотеистическое миросозерцание как раз и отличает то, что монотеизм в своем сознании устремлен к некоему концу истории — Судному дню.
Судный день и конец времен являются общей идеей для всех трех исторических религий. Монотеистическое мировоззрение предполагает не бесконечное вращение кармического колеса, из которого один только выход в нирвану, которая есть небытие, а некую устремленность, целенаправленность и конечность человеческого бытия и истории, после которых начинается другая эпоха — Апокалипсис, Судный день — и начинается «жизнь иная», инобытие.
Если говорить об истории, то ближневосточный монотеизм — продукт того, что известный немецкий философ-экзистенциалист Карл Ясперс называл «осевым временем». Ясперс имел в виду фундаментальный переворот в сознании человечества, когда на смену мифологическому мировоззрению пришло рациональное, философское, сформировавшее существующий поныне тип человека. Этот переворот начинается в районе IX в. до н. э. и заканчивается в III в. н. э. институализацией христианства.
Ислам возникает в VII в. н. э. вдогонку осевому времени, когда появляются крупнейшие духовные учения, которые от старых прежних верований отличаются тем, что формируют возможность некоего глобального проекта и закладывают в себя возможности к экспансии и к моделированию некоего идеала человеческого бытия в истории.
Если говорить об истории, то ближневосточный монотеизм — продукт того, что известный немецкий философ-экзистенциалист Карл Ясперс называл «осевым временем». Ясперс имел в виду фундаментальный переворот в сознании человечества, когда на смену мифологическому мировоззрению пришло рациональное, философское, сформировавшее существующий поныне тип человека. Этот переворот начинается в районе IX в. до н. э. и заканчивается в III в. н. э. институализацией христианства.
Ислам возникает в VII в. н. э. вдогонку осевому времени, когда появляются крупнейшие духовные учения, которые от старых прежних верований отличаются тем, что формируют возможность некоего глобального проекта и закладывают в себя возможности к экспансии и к моделированию некоего идеала человеческого бытия в истории.
Это не просто religio (это латинское слово означает «связь») как система связи человека с сакральным. Это некий проект того, как не только человек может быть связан с небесными силами, но и как небесный порядок может быть трансформирован в конечном человеческом бытии, которое и на индивидуальном уровне имеет начало и конец в виде рождения и смерти, и на уровне человеческой истории имеет начало и конец. В этом смысле ислам — неотъемлемая и логически завершающая часть развития монотеизма, без которого невозможно понять другие религии.
В то же время ислам невозможно понять, не адресуясь к библейской и околобиблейской традициям.
В то же время ислам невозможно понять, не адресуясь к библейской и околобиблейской традициям.
Христианская традиция не сводится только к канонам христианства: существуют апокрифические евангелия, в ветхозаветную эпоху также существовал корпус околобилейских письменных и особенно устных текстов — это довольно широкий культурный пласт, на него опирается та мифологема, к которой (в ее аравийской редакции) адресуется ислам.
Одни и те же персонажи признаются и в Ветхом и Новом Заветах, и в Коране: Адам, Авраам (Ибрахим), Моисей (Мусса), Иисус (Иса). Но, с другой стороны, в аравийской редакции в этот ряд включают ряд аравийских пророков, действующих в Южной Аравии, таких как Шуайб или Салих. Также несколько иначе излагаются и интерпретируются известные библейские сюжеты, например та же самая история с Авраамом и проблемой принесения им в жертву своего сына. В Библии эти события локализуются в Сирийской пустыне, в протомусульманской традиции — в Аравии. Весь ритуал хаджа связан с тем, что именно в Мекке происходила драма жертвоприношения Авраамом своего сына, от которой он в итоге был избавлен и принес в жертву агнца.
Мусульманский праздник жертвоприношения — это не праздник резни баранов на автобусных остановках, как нам пытались показать.
Это сюжет, связанный с драмой Авраама, поставленного перед тяжелейшем выбором принесения в жертву своего сына, дарованного ему в позднем возрасте. Авраам из любви к Богу готов был пожертвовать сыном, но Бог смилостивился и отозвал требование жертвы, тем самым навсегда закрыв тему человеческих жертвоприношений. После этого жертвы стали невозможны.
С другой стороны, аравийская редакция этого мифа, в отличие от еврейской редакции, которая на место этого сына помещает Исаака, ставит на роль сына Исмаила. И если Исаак — родоначальник евреев, то Исмаил — родоначальник арабов. Таким образом, аравийская версия ближневосточного монотеизма вступает в спор о духовном первородстве с евреями как претендующими на монопольное обладание истинной монотеистической традицией.
Это очень значимый пафос демонополизации истины — оспаривание претензий талмудического иудаизма на духовную истину и свет. Талмудический иудаизм так трактует богоизбранность Израиля, что богоизбранный народ оказывается противопоставлен гоям, которым он даже не обязан доносить божественные откровения. Христианство было определенным образом реакцией на замкнутость монотеизма в еврейском круге.
Христианство, возникнув в еврейской среде и за счет массовой кооптации язычников открыв пути всем, вне зависимости от происхождения, стало первой ступенью на пути демонополизации монотеизма. Ислам предложил еще и альтернативную мифологему.
Христианство опирается на ветхозаветную мифологию и редакцию биографий пророков. Коран опирается на аравийскую редакцию авраамического мифа и, что важно, на редакцию, которая сохранялась в устной передаче и, таким образом, не была замкнута в узком кругу книжников, обладавших сакральным знанием чтения и письма. Это широкая, почти эпическая традиция — передавать информацию из уст в уста, любым людям, вне зависимости от степени их посвящения.
Ислам предложил отредактированную мифологию и скорректированную метафизику, которая логически завершала процесс деиудаизации ближневосточного монотеизма и превращала его в достояние всего Ближнего Востока.
Затем в процессе формирования халифата ислам распространился на той территории, которая до этого была объединена в рамках империи Александра Македонского и где уже были созданы предпосылки для формирования некой универсальной космополитической культуры — то, что называется эллинизмом.
Это культурный стандарт средиземноморского происхождения, который был адаптирован к реалиям завоеванного Александром пространства от Северной Африки и Передней Азии до Средней Азии и Индии. Эллинизм значительно пережил политическую жизнь империи Александра Македонского и фактически просуществовал вплоть до повторной попытки объединить это пространство в рамках халифата. Политический расклад, который существовал там накануне и в эпоху возникновения ислама, в культурном отношении был пропитан эллинистическим универсализмом. Его другой стороной была разветвленная еврейская диаспора, образовавшаяся после разрушения второго Храма, которая во многом выживала за счет того, что ее представители были авангардом поздней эллинистической культуры и основными ее носителями, отличаясь только в религиозном плане.
Итак, в этом мире было, во-первых, представление об универсальном культурном субстрате и, во-вторых, наличие некой пассионарной группы носителей культурной идеи в виде еврейской диаспоры.
Это сюжет, связанный с драмой Авраама, поставленного перед тяжелейшем выбором принесения в жертву своего сына, дарованного ему в позднем возрасте. Авраам из любви к Богу готов был пожертвовать сыном, но Бог смилостивился и отозвал требование жертвы, тем самым навсегда закрыв тему человеческих жертвоприношений. После этого жертвы стали невозможны.
С другой стороны, аравийская редакция этого мифа, в отличие от еврейской редакции, которая на место этого сына помещает Исаака, ставит на роль сына Исмаила. И если Исаак — родоначальник евреев, то Исмаил — родоначальник арабов. Таким образом, аравийская версия ближневосточного монотеизма вступает в спор о духовном первородстве с евреями как претендующими на монопольное обладание истинной монотеистической традицией.
Это очень значимый пафос демонополизации истины — оспаривание претензий талмудического иудаизма на духовную истину и свет. Талмудический иудаизм так трактует богоизбранность Израиля, что богоизбранный народ оказывается противопоставлен гоям, которым он даже не обязан доносить божественные откровения. Христианство было определенным образом реакцией на замкнутость монотеизма в еврейском круге.
Христианство, возникнув в еврейской среде и за счет массовой кооптации язычников открыв пути всем, вне зависимости от происхождения, стало первой ступенью на пути демонополизации монотеизма. Ислам предложил еще и альтернативную мифологему.
Христианство опирается на ветхозаветную мифологию и редакцию биографий пророков. Коран опирается на аравийскую редакцию авраамического мифа и, что важно, на редакцию, которая сохранялась в устной передаче и, таким образом, не была замкнута в узком кругу книжников, обладавших сакральным знанием чтения и письма. Это широкая, почти эпическая традиция — передавать информацию из уст в уста, любым людям, вне зависимости от степени их посвящения.
Ислам предложил отредактированную мифологию и скорректированную метафизику, которая логически завершала процесс деиудаизации ближневосточного монотеизма и превращала его в достояние всего Ближнего Востока.
Затем в процессе формирования халифата ислам распространился на той территории, которая до этого была объединена в рамках империи Александра Македонского и где уже были созданы предпосылки для формирования некой универсальной космополитической культуры — то, что называется эллинизмом.
Это культурный стандарт средиземноморского происхождения, который был адаптирован к реалиям завоеванного Александром пространства от Северной Африки и Передней Азии до Средней Азии и Индии. Эллинизм значительно пережил политическую жизнь империи Александра Македонского и фактически просуществовал вплоть до повторной попытки объединить это пространство в рамках халифата. Политический расклад, который существовал там накануне и в эпоху возникновения ислама, в культурном отношении был пропитан эллинистическим универсализмом. Его другой стороной была разветвленная еврейская диаспора, образовавшаяся после разрушения второго Храма, которая во многом выживала за счет того, что ее представители были авангардом поздней эллинистической культуры и основными ее носителями, отличаясь только в религиозном плане.
Итак, в этом мире было, во-первых, представление об универсальном культурном субстрате и, во-вторых, наличие некой пассионарной группы носителей культурной идеи в виде еврейской диаспоры.
Часть 2. Мусульман некуда выслать
Итак, был мир эллинизированного иудаизма, рассеянного по остаткам древнейших цивилизаций и пронизывающего и христианскую Византию, и Сасанидский Иран с его зороастризмом. Ислам накладывается на эту синкретическую культурную среду и становится своеобразной политической надстройкой, которая позволяет объединить это пространство. Когда над ней надстраивается политическая власть ислама, которая обеспечивает стабильность этому пространству, то эта культура приобретает исламский характер.
В результате к X в. н. э. мы получаем наивысший расцвет того, что в советской литературе называется арабо-мусульманской культурой, а во всем мире — средневековой исламской цивилизацией. Таким образом, тренд к объединению средиземноморского и средневосточного мира был исламом закреплен. Ислам предоставил инструменты, чтобы зафиксировать эту культурную общность. Такими инструментами стали арабский язык (который начал функционировать как язык коранического откровения, а перешел к функционированию в виде латыни востока — универсального языка научной и культурной коммуникации в пределах исламского мира) и ислам как общая политическая идея.
Именно на арабский язык стали переводиться научные сочинения по математике, медицине, химии, астрономии и философии со всех языков, которые были в этом мире распространены — от греческого и арамейского до персидского и санскрита.
Халифат благодаря этому оказался наследником всех известных на тот момент достижений научной мысли и культуры, которые при этом были выражены на новом универсальном языке — им и стал арабский. В результате мы получаем культуру, арабскую по языку, но интернациональную по содержанию. Сам по себе ислам там является не довлеющим фактором: он ее просто форматирует по типологии, но не регулирует жестко догматически.
Исламская идентичность и базовая мифологема, связанная с монотеизмом, выступают как форматирующая рамка для всего этого культурного наследия, которое перерабатывается в границах тех фундаментальных мировоззренческих представлений, которые были сформированы исламом как последним воплощением ближневосточного монотеизма.
В настоящее время, по разным подсчетам, во всем мире насчитывается 1,2–1,5 млрд мусульман. Ядром мусульманского мира являются те территории, которые входили в свое время в халифат — Ближний и Средний Восток, Северная Африка и Средняя Азия.
К ним примыкает индийский субконтинент и Юго-Восточная Азия, где располагается страна, в которой проживает самое большое число мусульман — Индонезия. Также к этому ареалу примыкают те территории, куда ислам проник из этого ядра непосредственно — Индонезия, Восточный Туркестан, Поволжье и Северный Кавказ. Южный Кавказ (Закавказье) — это территория, которая входила в халифат.
В ареал распространения входит также евразийская степь, которая включает в себя пространство от северного Казахстана до Причерноморья, а дальше (что для России особенно важно) Среднее Поволжье, Волжско-Камскую Булгарию, где ислам был официально принят за несколько десятков лет до крещения Руси, в 922 году. Волжские булгары — это прямые предки современных казанских татар, являющихся одним из важнейших государствообразующих этносов в Северной Евразии, и это важный фактор не только для собственно татарской исторической памяти, но и для понимания истории нашей страны в целом.
К ядру мусульманского мира примыкают пространства Восточной и Субсахарской Африки. В средние века в это ядро входила часть Испании вплоть до Пиренеев. Помимо этого ядра и близкой к нему зоны существует по всему миру и мусульманская диаспора. В результате разных процессов (не только трудовой миграции) нет ни одной страны в мире, где мусульмане не были бы представлены.
В этом смысле ислам уже давно вышел за пределы религиозной культуры неких восточных регионов. Ислам уже далеко не только Восток — это и Запад, и Север, и Юг. Это такой же глобальный фактор духовного пространства, как и христианство, которое на каком-то этапе стало синонимом европейской культуры, но на самом деле является мировой религией. То же самое и ислам.
Есть ложная тенденция у непосвященного наблюдателя (или посвященного манипулятора) рассматривать ислам как редакцию христианских ценностей иногда в антихристианской трактовке.
На самом деле ислам такой же универсальный монотеизм, такая же глобальная религия с таким же глобальным размахом и масштабом, просто формировавшаяся в других условиях. Сегодня уже начали говорить о глобальном измерении ислама. К сожалению, об этом стали говорить пока только как о глобальном измерении исламского экстремизма, радикализма и терроризма. Но необходимо говорить и о другом: ислам является фактом современного существования везде. Нет такой «исторической родины», куда мусульман можно было бы выслать.
Скажем, в начале XX века на фоне антисемитизма можно было попытаться депортировать евреев на виртуальную историческую родину — в Палестину, куда они затем в итоге и направились. Но такого места, куда бы можно было выслать современных мусульман из Европы, США и тем более России, просто не существует.
Часть 3. Когда ведется джихад?
Существует концепция джихада, которая в узком смысле трактуется как «война за веру», а в широком понимании «борьба за Божье дело». Это может быть и борьба с врагами ислама, и борьба с собственными пороками, а в модернистской трактовке и борьба за урожай или за интенсификацию производства.
Идея джихада — это идея того же библейского и околобиблейского круга, к которому восходит христианский архетип «Спаса в силах» — «Не мир я вам принес, но меч», то есть духовный меч, которым караются нечестивцы и безбожники. В исламе это как раз проявляется в доктрине джихада.
Здесь очень важно понимать, что постановка вопроса о воинственности или невоинственности той или иной религии навеяна современным пацифизмом. Есть представление, что существуют невоинствующие религии — это буддизм и индуизм, хотя, например, входящая в мифологическую базу индийской традиции «Махабхарата», повествующая о междоусобной борьбе эпических правителей, а наиболее известная ее часть «Бхагатват-Гита», являющаяся важным священным писанием индуизма, особенно вайшнавизма, — это проповедь Кришны, опровергающая сомнения Арджуны в необходимости войны со своими братьями. Так же как современный индуистский радикальный фундаментализм не менее реален, чем исламский, но говорят нам о нем несравнимо меньше.
Нет мирных или немирных религий. Есть духовная идея, вынужденная утверждаться в энтропийном мире, который с точки зрения любой духовной идеи находится в состоянии перманентного распада и дезинтеграции.
Поэтому всегда существует борьба как сопротивление тленности. В особенности это свойственно монотеистическим религиям, идея которых связана с концом света, наступающим тогда, когда человечество деградирует. Поэтому любой пророк монотеизма приходит не для того, чтобы растворить человечество в благостной нирване, а для того, чтобы реализовать диктат божественного провидения, чтобы силовым способом утвердить некую истину, которая может быть ключом к спасению от движущегося к апокалипсису мира.
Когда носитель этой идеи сталкивается с необходимостью ее утверждать в агрессивном мире, он оказывается перед выбором той меры силы, которую можно применить.
Исламская доктрина джихада — доктрина о мере той силы, которая может быть приложена ради реализации истины. Эта мера опирается на базовый исламский императив «Нет принуждения в религии».
Изначально в исламскую аксиоматику закладывается невозможность насильственного обращения кого-либо в ислам.
Основная цель джихада в смысле «войны за веру» — это борьба не за обращение иноверцев в ислам, а за подчинение их божественному закону, явленному в пророческом откровении. Это божественный закон и практический опыт основателя ислама, создавшего общину (умму) в Медине. Это община, которая базируется на договоре между мусульманами и мединскими иудеями. И собственно иудеям, как иноверцам, предоставляется религиозная свобода, внутриконфессиональная автономия в обмен на политическую лояльность. Это базовый принцип, на котором строятся в исламском праве отношении с иноверцами.
Идея джихада требует политического подчинения немусульман, но не требует их обращения.
В более поздних трактовках, появившихся в XI веке, мир делился на две части — «мир ислама» и «мир неверия», который может быть подразделен на две субкатегории: либо с этими неверными можно достигнуть договоренности (это «пространство договора»), либо, если с ними договориться не удается, тогда эта территория становится пространством войны. Но эта война ведется для того, что перевести эту категорию в «территорию договора».
Военный джихад ведется при непосредственной угрозе жизни и имуществу мусульман. Если нет повода для вооруженной борьбы — есть повод для того, чтобы вести «джихад языка» (то есть проповеди ислама) или «джихад сердца» (то есть борьбу с недостатками самих мусульман). В этом смысле нельзя говорить про разные религии как религии войны или мира: мусульмане, христиане и иудеи могут быть более или менее воинственны, как могут быть менее или более фанатичны люди. Но сами по себе религии авраамического круга противополагают себя естественному ходу событий. Монотеистическая этика всегда предполагает как минимум усилие над самим собой, которое является в некоторой степени насилием.
Не нужно преувеличивать агрессивность ислама или мусульман, но и не нужно ожидать от ислама абстрактного пацифизма.
В исламе очень разработана этика защиты собственного достоинства, в том числе и методом нападения. Но этика джихада уделяет очень много внимания поддержанию справедливости в процессе осуществления вынужденного насилия.
Гигантское количество правовых трактатов, связанных с вооруженным джихадом, посвящены в значительной степени ограничительным нормам. Например, когда можно и когда нельзя объявлять джихад (оказывается, нельзя чаще, чем можно). Или с кем воевать — только с теми, кто с тобой воюет; нельзя воевать с женщинами, детьми, безоружным населением, запрещается разорять дома и постройки.
В то же время те, кто в Средневековье разрабатывал исламское богословие, разрабатывали эту теорию в формате военного джихада, поскольку война была едва ли не единственным способом распространения политического влияния. После исчезновения политической субъектности в лице халифата и поздней Османской империи, когда исчезла инстанция, которая может объявить джихад, многие современные мусульманские богословы признали основной формой джихада «джихад слова». Сейчас, например, известный проповедник Тарик Рамадан, собирающий стадионы в Швейцарии, Франции, Бельгии, в Англии и Америке, оперирует понятием «территория свидетельства».
Это предполагает, что немусульманские страны, в которых живут мусульмане, являются тем пространством, в котором мусульмане фактом своего проживания и проявлением религиозности свидетельствуют о финальном откровении и осуществляют миссионерскую функцию, реализуя тем самым свое назначение, поскольку человек создан Богом (согласно Корану), чтобы свидетельствовать о Боге.
Это называется «шахада». С этим понятием связано понятие «шахид» — тот, кто свидетельствует о присутствии божественного в мире. В частности, одной из героических форм свидетельствования о божественном является мученическая смерть на Божьем пути, которая также обозначается термином «шахада». Тот человек, кто погиб на этом пути, называется шахидом.
Смертников-самоубийц называют шахидами, потому что они считают себя мучениками на пути Божьем, а свою деятельность — джихадом.
Но поскольку они наносят ущерб женщинам, детям и безоружному населению, то их «шахидизм» осуждается подавляющим числом мусульманских богословов. Причем как суннитских, так и шиитских, хотя практика суицидального террора имеет исторические корни в крайних шиитских движениях (прежде всего у исмаилитов, которые с X века до середины XIII века, в эпоху расцвета мусульманского мира, были своеобразной антисистемой в рамках мусульманского мира — «химерой», по гумилевской терминологии).
Но поскольку они наносят ущерб женщинам, детям и безоружному населению, то их «шахидизм» осуждается подавляющим числом мусульманских богословов. Причем как суннитских, так и шиитских, хотя практика суицидального террора имеет исторические корни в крайних шиитских движениях (прежде всего у исмаилитов, которые с X века до середины XIII века, в эпоху расцвета мусульманского мира, были своеобразной антисистемой в рамках мусульманского мира — «химерой», по гумилевской терминологии).
Восточные исмаилиты (низариты), будучи включены в полемику о легитимности власти и об идеальном мусульманском правлении, на определенном этапе сформировали подполье, которое боролось прямыми террористическими методами с мусульманскими правителями. Уничтожили исмаилитов только монголы. И именно тогда как антисистема возникает практика суицидального террора.
Какая бы теология под это не подводилась, понятно, что и современные террористы-смертники представляют антисистемные элементы по отношению не только ко всему миру, но и прежде всего к мусульманскому миру.
Это не выражение доминирующей тенденции в исламе, а именно терроризм, в первую очередь антиисламский.
Часть 4. Манежная площадь – это
не «столкновение цивилизаций»
Британский историк Арнольд Джозеф Тойнби внес наибольший вклад в разработку цивилизационного подхода в истории, стремясь построить универсальную теорию развития и взамодействия макроисторических общностей – цивилизаций. Его труд «A Study of History» (в русском переводе «Постижение истории») был ориентированной на продолжение попыткой понять закономерности развития человечества.
Практики «цивилизационного подхода» в политике и политологии, видимо, посчитали, что американский политолог Самюэль Хантингтон завершил этот процесс постижения истории своей концепцией «столкновения цивилизаций».
Хантингтон выдвинул идею, что определять новейшую историю будет конфликт между западной и исламской цивилизациями.
Но если различные ученые и философы, выделяя цивилизацию Западной Европы и Северной Америки, называли ее «европейской», «романо-германской», «западной» и т. д., то практические политики, начиная с президента США Рейгана, ввели термин «иудео-христианская цивилизация», абсурдный по своей сути.
Сегодня, в связи с обострением проблем с мигрантами, когда эйфория толерантности кончилась, а мультикультурализм признан проигравшим проектом, этот термин обрел новую жизнь в устах западноевропейских политиков. И это притом что Европа стремительно дехристианизируется даже на символическом уровне: реальная посещаемость церквей и реальная самоидентификация европейцев как христиан очень низки. То, что мы сейчас имеем на Западе, – это гиперсекуляризм (от французского secularisation и позднелатинского saecularis — мирской, светский), это постхристианское общество.
Можно ли назвать христианским общество, например, в Швеции, где лютеранскую церковь возглавляет открытая лесбиянка, венчающая гомосексуальные пары? Или, условно говоря, Ротшильды — это глубоко верующие иудеи?
Надо понимать, что цивилизационные модели — это некий конструкт. Современный западный мир, переходящий от индустриального общества эпохи модерна к постмодерну, противостоит вообще всему миру, поскольку это исключение из мирового тренда развития.
Европейцу, с его европоцентризмом, кажется, что это магистральный путь, но подавляющее большинство человечества не развивалось и не развивается по европейской модели.
Более того, попытка вписать его в рамки теории «догоняющего развития» обернулась провалом. Видели ли вы «развивающиеся страны», которые «развились»? Видели ли вы «переходные экономики», которые к чему-нибудь перешли, например к современному модернизационному типу экономики? Речь идет о том, что европейский опыт развития представляет собой исключение из общего правила. Европейской цивилизации противостоит в этом смысле весь остальной мир. Хантингтон выдвинул из этого остального мира ислам как авангард этого противостояния. Действительно, во всем остальном (не западном) мире ислам является единственным глобально-ориентированным ценностным проектом, сопоставимым по своему проектному потенциалу с западной, ныне называемой «иудео-христианской» версией.
Возникает вопрос: концепция Хантингтона — это теория или сценарий?
Возникает вопрос: концепция Хантингтона — это теория или сценарий?
Одной из важнейших основ политологического анализа является теория игры. Если Тойнби выступал как историк, то работа Хантингтона — это модель политической игры. Как ее оценивать? Можно ли модель, сконструированную политологом, оценивать как отражение реальности? Может, стоит оценить, насколько это исполнимый сценарий? «Верить» или «не верить» в Хантингтона нельзя — надо оценивать, как это было использовано, а использовано это было как инструмент для дальнейшей дестабилизации в мире.
Действительно ли ислам представляет глобальную мировую угрозу? Оправданы ли страхи нашествия «Аль-Каиды»?
Оправданна не боязнь ислама, а страх перед хаосом.
Опасения дестабилизации мира в целом оправданны. Эта дестабилизация проявится в каком угодно виде — в исламском мире в своем обличье; в африканском в форме резни тутси и хуту с эпизодами людоедства; у нас она вот только что проявилась в качестве неоязыческого «зиг хайля» фанатов «Спартака» под антикавказскими лозунгами. Это какая «культурная матрица» проявилась на Манежной площади? Это какая «цивилизационная модель»? Или это модель клиники — подкорка, освобожденная из-под гнета интеллекта, вырвавшаяся на волне фрустрации?
Ислам семантически не может быть источником хаоса. И та деструкция, которая связывается с процессами, происходящими в исламском мире, является следствием хаотизации самого этого мира, то есть отсутствия ислама в буквальном смысле этого арабского слова.
Все, что является багажом культурной истории человечества — это элементы человеческой истории, а хаос является следствием действия антисистемных элементов. Надо не ислам противопоставлять иудео-христианству, а тройное наследие иудаизма, христианства и ислама противопоставлять антисистемным силам хаосам, которые вчера проявились в псевдошахидизме, выдающем суицидальный террор за мученическую смерть. Сегодня это проявилось в качестве языческого бунта болельщиков с антиисламским и антикавказским пафосом, а завтра это может проявиться как-то иначе.
Бороться с исламом — это фатальная ошибка современных политтехнологов и мирового политического класса, полагающих, что через секуляризацию исламского мира и превращение мусульман в подобие европейцев или американцев они снизят градус радикальности. Но радикальность, проявляемая в исламских терминах, вызывается не исламом, а ощущением глубокой фрустрации, второсортности, маргинализованности в рамках действующей модели глобализации.
Ислам как раз является позитивным регулирующим фактором, который помогает отличать добро от зла и прививает человеку определенные нравственные ценности, пусть и отличающиеся на первый взгляд от иерархии ценностей обитателей одноэтажной Америки.
Но даже и на этом уровне базовые ценности все те же и восходят к десяти заповедям, к ближневосточному монотеизму. Они все общие. Исламские ценности противостоят тогда не иудейским и христианским, а постхристианским ценностям. С другой стороны, есть противостояние традиционной ценностной системы в широком смысле, которая восходит к десяти заповедям, Нагорной проведи и прощальному хаджу Мухаммеда, и некой ценностной системы, которая под видом гуманизма, либерализма и прав человека последовательно нарушает эти же десять заповедей.
Сколько осталось заповедей, не опровергнутых современным западным обществом?
Игорь Алексеев,
исламовед, директор научных программ Фонда Марджани,
кандидат исторических наук
Действительно ли ислам представляет глобальную мировую угрозу? Оправданы ли страхи нашествия «Аль-Каиды»?
Оправданна не боязнь ислама, а страх перед хаосом.
Опасения дестабилизации мира в целом оправданны. Эта дестабилизация проявится в каком угодно виде — в исламском мире в своем обличье; в африканском в форме резни тутси и хуту с эпизодами людоедства; у нас она вот только что проявилась в качестве неоязыческого «зиг хайля» фанатов «Спартака» под антикавказскими лозунгами. Это какая «культурная матрица» проявилась на Манежной площади? Это какая «цивилизационная модель»? Или это модель клиники — подкорка, освобожденная из-под гнета интеллекта, вырвавшаяся на волне фрустрации?
Ислам семантически не может быть источником хаоса. И та деструкция, которая связывается с процессами, происходящими в исламском мире, является следствием хаотизации самого этого мира, то есть отсутствия ислама в буквальном смысле этого арабского слова.
Все, что является багажом культурной истории человечества — это элементы человеческой истории, а хаос является следствием действия антисистемных элементов. Надо не ислам противопоставлять иудео-христианству, а тройное наследие иудаизма, христианства и ислама противопоставлять антисистемным силам хаосам, которые вчера проявились в псевдошахидизме, выдающем суицидальный террор за мученическую смерть. Сегодня это проявилось в качестве языческого бунта болельщиков с антиисламским и антикавказским пафосом, а завтра это может проявиться как-то иначе.
Бороться с исламом — это фатальная ошибка современных политтехнологов и мирового политического класса, полагающих, что через секуляризацию исламского мира и превращение мусульман в подобие европейцев или американцев они снизят градус радикальности. Но радикальность, проявляемая в исламских терминах, вызывается не исламом, а ощущением глубокой фрустрации, второсортности, маргинализованности в рамках действующей модели глобализации.
Ислам как раз является позитивным регулирующим фактором, который помогает отличать добро от зла и прививает человеку определенные нравственные ценности, пусть и отличающиеся на первый взгляд от иерархии ценностей обитателей одноэтажной Америки.
Но даже и на этом уровне базовые ценности все те же и восходят к десяти заповедям, к ближневосточному монотеизму. Они все общие. Исламские ценности противостоят тогда не иудейским и христианским, а постхристианским ценностям. С другой стороны, есть противостояние традиционной ценностной системы в широком смысле, которая восходит к десяти заповедям, Нагорной проведи и прощальному хаджу Мухаммеда, и некой ценностной системы, которая под видом гуманизма, либерализма и прав человека последовательно нарушает эти же десять заповедей.
Сколько осталось заповедей, не опровергнутых современным западным обществом?
Игорь Алексеев,
исламовед, директор научных программ Фонда Марджани,
кандидат исторических наук