Страницы

Давид Ван Рейбрук. «Против выборов»

 
Предвыборный плакат республиканцев 1900 г.
с призывом сравнить наступившее экономическое благополучие с кризисом 1896 г.

«Мы разрушаем свою демократию, сводя ее к выборам, тогда как выборы не были даже задуманы как демократический инструмент», — уверен бельгийский историк Давид Ван Рейбрук. В своей книге «Против выборов» он ставит современной политической системе диагноз и предлагает варианты лечения.
Отрывок из главы, в которой он объясняет, как для лидеров Американской и Французской революций выборы стали способом ограничить демократию и продвинуть элиту, а также почему можно эффективнее управлять государством с помощью жеребьевки.


Демократическая процедура:
жеребьевка (Античность и эпоха Возрождения)

Итак, если вернуться назад, то в древних Афинах V и IV веков до нашей эры должности в важнейших органах управления действительно назначались жребием: Совет пятисот (Буле), Народный суд (Гелиэя) и почти все основные государственные должности (Arkhai). Совет пятисот был главным правительственным органом афинской демократии: он составлял повестку дня для Народного суда (Экклесии), осуществлял контроль над финансами, общественными работами и деятельностью должностных лиц и даже отвечал за дипломатические отношения с соседними державами. Назначенные жребием граждане находились в самом центре власти, а из 700 должностных лиц 600 назначались посредством жеребьевки, остальные избирались. Народный суд почти каждое утро выбирал сотни присяжных из числа шести тысяч граждан. Для этого в каждой из фил (общин) использовался собственный клеротерион, большая вертикальная плита с пятью колонками отверстий, в которые потенциальные судьи должны были вставить каждый свою табличку с именем. Жеребьевка происходила следующим образом: из вертикальной трубки с воронкой вверху и затвором внизу, находящейся рядом с плитой, вынимались шарики двух цветов, совпадающие с рядом именных табличек в клеротерионе. Кого вытягивали, тот мог участвовать в суде. Можно сказать, что люди кидали кости, чтобы получить возможность вершить суд; это была в некотором роде рулетка, позволяющая распределить власть по справедливости.

Жеребьевка использовалась как в законодательной, так и в исполнительной и судебной власти. Каждый новый закон готовился Советом пятисот, в Народном собрании проходило голосование, Народный суд проверял его на законность, а должностные лица следили за его выполнением. Совет пятисот контролировал исполнительную власть, Народный суд выполнял функции судебной власти.

Мандаты перераспределялись в афинской демократии на удивление часто: народным судьей выбирали всего на один день, членом Совета или должностным лицом — всего на год (за это человек получал плату). Повторное попадание в Совет допускалось только один раз, с обязательным перерывом хотя бы в один год. Любой, кто считал себя способным к управлению, мог предложить свою кандидатуру. Благодаря этому достигалось очень широкое участие: от 50 до 70% граждан старше 30 лет за свою жизнь участвовали в работе Совета.

Сегодня мы можем удивляться, что во время своего расцвета афинская демократия функционировала благодаря жеребьевке, но для современников в этом не было ничего необычного. Аристотель без обиняков утверждал:
«Одной из основ демократического строя является замещение должностей по жребию, олигархического же — по избранию». 
Хотя сам Аристотель был сторонником смешанной формы правления, он подчеркивал различие между жеребьевкой и выборами, назвав первый метод демократическим, а второй — нет. Подтверждение этому можно найти и в других его высказываниях. Например, о Спарте он пишет, что ее «государственный строй представляет собой олигархию, как имеющий много олигархических черт, хотя бы, например, то, что все должности замещаются путем избрания и нет ни одной замещаемой по жребию». Жребий, по Аристотелю, был проявлением истинной демократии. Не зря афинская демократия отличалась тем, что при ней практически не существовало разницы между политиками и обывателями, между правителями и управляемыми, между должностными лицами и подчиненными им гражданами. Должность «профессионального политика», не вызывающая у нас никакого удивления, показалась бы простому афинянину совершенно абсурдной.

По этому поводу Аристотель высказал очень интересную мысль:
«Основным началом демократического строя является свобода […]. А одно из условий свободы — по очереди быть управляемым и править». […]
 
Чезаре Маччари. Цицерон обличает Катилину. 1899 год

Во времена Римской республики некоторые следы афинской системы жеребьевки еще можно проследить, но в эпоху империи она вышла из употребления. Только в Средние века, в период расцвета городов Северной Италии, эта процедура вновь вошла в употребление. Самые ранние примеры мы видим в Болонье (1245), Виченце (1264), Новаре (1287) и Пизе (1307), но больше всего свидетельств до нас дошло из великих городов Возрождения: Венеции (1268) и Флоренции (1328).

И в Венеции, и во Флоренции применяли жеребьевку, но делали это совершенно по-разному. В Венеции на протяжении многих веков использовали жеребьевку для назначения главы государства — дожа (слово, равнозначное dux, то есть «герцог»). Венецианская республика была не демократией, а олигархией под началом нескольких аристократических семей: управление находилось в руках дворян числом от нескольких сотен до нескольких тысяч, составлявших всего лишь 1% от всего населения. От трети до четверти из них занимали почти все государственные должности. Титул дожа был пожизненным, но, в отличие от королевской власти, не передавался по наследству. Ради предотвращения распрей между семьями при выборе нового дожа стала использоваться жеребьевка, но чтобы удостовериться в том, что во главе островного государства окажется компетентный человек, в процедуру жеребьевки было добавлено голосование. В результате образовалась невероятно сложная система из десяти этапов, занимавшая десять дней.

Процедура начиналась с Большого совета (Consiglio Grande), в котором заседало 500 знатных горожан (их количество начиная с XIV века увеличивалось). Каждый из них клал в урну деревянный шар (ballotta) со своим именем, а младший из присутствующих шел из зала Совета в базилику Святого Марка, чтобы привести оттуда первого попавшегося мальчика от восьми до десяти лет. Ему разрешалось присоединиться к конклаву, и он назначался ballottino — мальчиком, заведующим шарами. Своей чистой от скверны детской рукой он доставал из урны имена 30 участников; затем во время еще одной жеребьевки это количество «выпаривалось» до девяти человек. Это был первый избирательный комитет. В его задачу входило опять расшить свою группу в девять человек до сорока: за счет голосования с квалифицированным особым большинством (вообще-то это был подвид кооптации). А затем эти сорок жеребьевкой опять «выпаривались» до двенадцати, которым вновь предоставлялось право голосовать и довести количество до двадцати пяти. И так продолжалось еще долго: избирательный комитет каждый раз прореживался жеребьевкой, а затем расширялся голосованием, друг друга сменяли алеаторный и выборный методы. В девятый, предпоследний, заход избирательный комитет доходил до 41 человека. Именно они наконец шли совещаться за закрытыми дверями, чтобы выбрать дожа.

Венецианская система может показаться жутко затянутой, но не так давно группа ученых, используя компьютерные вычисления, определила, что описанный <>ileader election protocol (алгоритм выбора победителя) интересен тем, что победа на самом деле достается самым популярным кандидатам, при том что шанс есть и у аутсайдеров, а коррупционное влияние исключается. К тому же таким образом можно выдвинуть компромиссного кандидата, выгодно подав его скромные преимущества. Все это шло на пользу и легитимности, и эффективности новоизбранного дожа.

Во всяком случае, историки сходятся в том, что необычайная стабильность Венецианской республики, просуществовавшей больше пяти веков, пока Наполеон не положил ей конец, частично объясняется использованием этой хитроумной системы с шарами. Несомненно, без жеребьевки республика погибла бы гораздо раньше в результате распрей между влиятельными семьями. (Сам собой напрашивается вопрос: а что ждет современные правительства, раздираемые на части межпартийными раздорами?)

От венецианской системы осталось одно любопытное напоминание. По одной из странных причуд судьбы, которыми славится этимология, английское слово ballot (избирательный бюллетень) напрямую происходит от итальянского ballotte — шарики для жеребьевки*.

*   Отсюда в русский язык вошло слово «баллотироваться» — выдвигать свою кандидатуру на выборах.


 
Филипп Фольтц. Речь Перикла. 1877 год

Во Флоренции дело обстояло иначе. Жеребьевка была там известна как система imborsazione (дословно: «складывание в мешок»). Цель преследовалась та же: снизить остроту конфликтов между заинтересованными группами, но флорентийцы пошли гораздо дальше, чем жители Венеции. Им важно было избирать жребием не только главу государства, но и практически все должности в администрации и органах управления. Если Венеция была республикой аристократических семей, то Флоренция — республикой, где всем заправляли высшие слои буржуазии и влиятельные корпорации. Поэтому, как и в Древних Афинах, избранные по жребию служили в основных государственных инстанциях: городском правительстве (Синьории), законодательном совете и магистратах.

Синьория, как и Совет пятисот в Афинах, была высшим исполнительным органом, занимавшимся международной политикой, административным контролем и даже подготовкой законов. В отличие от жителей Афин, граждане не имели права самостоятельно подавать заявку на занятие должности: их должна была выставить гильдия, родственники или какая-либо организация; тогда они приобретали статус nominati (назначеных). Затем проводилась следующая сортировка: комиссия, составленная из представителей разных городских слоев, решала голосованием, кто из кандидатов подходит для этой должности. Лишь затем проводилась жеребьевка, называвшаяся la tratta, «вытягивание». Потом из списка вычеркивались имена людей, уже имевших мандат или совершивших преступление.

Таким образом, процесс состоял из четырех этапов: выдвижение кандидата, голосование, жеребьевка, вычеркивание. Как и в Афинах, было запрещено совмещать различные должности и занимать должность более одного года. И как в Афинах, эта система позволяла добиться широкой вовлеченности населения: целых 75% граждан выставлялись кандидатами. Nominati не знали, прошли ли они в следующий тур: список не разглашался. Если кандидата не приглашали на одну из нескольких тысяч государственных должностей, это значило, что он не прошел либо жеребьевку, либо голосование.

Венецианская модель применялась впоследствии в Парме, Иврее, Брешии и Болонье, а флорентийская — в Орвието, Сиене, Пистойе, Перудже и Лукке. Благодаря бесчисленным выгодным торговым контрактам она даже дошла до Франкфурта-на-Майне. На Пиренейском полуострове эту процедуру переняли различные города королевства Арагон, например Льейда (1386), Сарагоса (1443), Жирона (1457) и Барселона (1498). Там жеребьевка приобрела известность под названием insaculación (буквально «вытягивание жребия из мешка» — перевод на испанский итальянского слова imborsazione). И здесь преследовалась та же цель: повысить устойчивость системы, непредвзято распределяя полномочия власти.

Прекратились бесконечные споры о том, кто имеет право на городской или муниципальный мандат или на заседание в избирательной комиссии, — теперь такие вопросы решались быстро и беспристрастно. Недовольные могли утешиться мыслью, что такая возможность им скоро представится еще раз: как в Афинах и Флоренции, назначенную по жребию должность нельзя было занимать более года. Конечно, такая быстрая ротация способствовала вовлеченности. […] Бывало, что применявшие жеребьевку государства на протяжении веков оставались политически стабильными, несмотря на серьезные внутренние разногласия среди противоборствующих групп. В карликовом государстве Сан-Марино в тех случаях, когда из 60 членов Совета нужно было выбрать двух капитанов-регентов, жеребьевка применялась до середины ХХ века.

В XVIII веке, в эпоху Просвещения, к вопросу демократического государственного устройства обратились великие философы. В своей книге 1748 года «О духе законов» Монтескье, основоположник современного правового государства, повторил тот вывод, к которому пришел Аристотель за две тысячи лет до него: 
«Назначение по жребию (le su rage par le sort) свойственно демократии; назначение по выборам (le su rage par choix) — аристократии».
И для него с самого начала было очевидно, что выборы носят элитарный характер. В противовес этому он писал:
«Жребий представляет самый безобидный способ избрания: он предоставляет каждому гражданину возможность послужить отечеству»
Для гражданина это хорошо, но хорошо ли это для отечества? Поэтому, для исправления очевидных опасных недостатков этого способа — что к власти придут некомпетентные люди, — требовалось критическое отношение граждан к должностному лицу и к самим себе и оценка проведенной работы. Монтескье восхищался устройством афинского общества, в котором должностные лица должны были отчитываться о своей деятельности, так что «получалось нечто среднее между избранием и жребием». Таким образом, компенсировать дефекты можно лишь за счет сочетания обеих систем: в чистом виде жребий привел бы к некомпетентности, в чистом виде голосование — к беспомощности. […]

 
Делегаты в Совете. Карикатура. 1797 год

Руссо также считал интересной идею о смешанной форме, особенно в отношении разделения должностей. 
«Когда соединяют выборы и жребий, — пишет он в вышедшей в 1762 году книге „Об общественном договоре“, — то первым путем следует заполнять места, требующие соответствующих дарований, такие как военные должности; второй путь более подходит в тех случаях, когда достаточно здравого смысла, справедливости, честности, как в судейских должностях». 
Руссо описал двойной метод, на протяжении веков применявшийся в Древних Афинах для назначения на государственные должности. Сочетание случайности и сознательного выбора создавало систему с высоким уровнем легитимности и при этом способную к эффективной работе. […]

Аристократическая процедура:
выборы (XVIII век)

А потом происходит нечто странное. Это прекрасно описывает Бернар Манен:
«Однако по прошествии едва ли одного поколения после Духа законов и Общественного договора идея распределения публичных должностей по жребию практически исчезает. Она никогда всерьез не рассматривалась в период Американской и Французской революций. Когда отцы-основатели объявляли равенство всех граждан, они без тени сомнения утвердили на обеих сторонах Атлантики безусловное господство способа избрания, издавна считавшегося аристократическим».
Как это могло случиться? Как произошло, что доводы самых влиятельных философов того времени были проигнорированы — в век, когда тем не менее непрерывно ссылались на разум и les philosophes? В чем причина этого одностороннего триумфа процедуры выборов, которая считалась аристократической? И наконец, как могло статься, что жеребьевка, как теперь принято выражаться, «совсем исчезла с радаров»?

Одно время историки и политологи считали, что столкнулись с загадкой. Может быть, дело в практических трудностях? Да, определенно, существовала разница в масштабах: применить жеребьевку в античных Афинах, городе площадью несколько квадратных километров, — не то же самое, что применить ее в такой большой стране, как Франция, или на огромной территории тринадцати только что получивших независимость штатов на атлантическом побережье Северной Америки. Уже с точки зрения преодоления расстояний речь идет о совершенно иной вселенной. Это, конечно, имело значение.

Да, в конце XVIII века национальные реестры населения и демографическая статистика еще не были достаточно развиты, чтобы дать жеребьевке справедливый шанс. Не была известна даже численность населения в стране, не говоря уже о том, как извлечь из данных о ней репрезентативную выборку. И да, тогда еще не было глубоких, детальных знаний об афинской демократии. Первое обстоятельное исследование, «Выборы по жребию в Афинах» («Election by Lot at Athens») Джеймса Уиклифа Хедлама, появилось только столетие спустя, в 1891 году.

До того времени обходились некоторыми весьма неполными представлениями, описанными в таких случайных работах, как «О природе и использовании жребия: исторический и теологический трактат» пуританского священника («Of the Nature and Use of Lots: A Treatise Historicall and Theologicall») Томаса Гатакера, опубликованной в 1627 году.

Но практические трудности были не единственной причиной. Ведь учет населения в древних Афинах тоже вели не идеально. А жители Флоренции не располагали детальными знаниями о том, как обстояло дело в Греции. И все же они использовали жеребьевку в широких масштабах. В трудах американских и французских революционеров бросается в глаза не то, что они не могли применить жеребьевку, а то, что они этого просто не хотели, причем не только по практическим причинам. Кажется, что у них ни на минуту не возникало желания приложить к этому усилия. На неосуществимость никто из них не жаловался. Возможно, жеребьевка и была неосуществима, но им она определенно представлялась нежелательной. Это связано с их взглядами на демократию.

 
Джордж Макклелан и Джордж Пендлтон
на плакате кандидатов от Демократической партии

Для Монтескье существовало три формы государственного правления: монархия, деспотия и республика. При монархии одно лицо властвовало согласно установленным законам; при деспотии также властвовало одно лицо, но без установленных законов, совершенно произвольно; а при республике власть сохранялась за народом. У этой последней формы государственного правления он выявил еще одно, чрезвычайно важное, отличие:
«Если в республике верховная власть принадлежит всему народу, то это демократия. Если верховная власть находится в руках части народа, то такое правление называется аристократией».
Довольно хорошо известно, что высшая буржуазия, которая в 1776 и 1789 годах стряхнула с себя британскую и французскую корону, боролась за республиканскую форму государственного правления. Но ратовала ли она за демократический вариант этой формы государственного правления? На словах, во всяком случае, — да. Ссылок на народ достаточно.

Революционеры непрерывно кричали, что считают сувереном le peuple, что la Nation следует писать с большой буквы и что We the People («Мы, народ») — начало всему, но когда доходило до дела, они все-таки демонстрировали вполне элитарные взгляды на этот самый народ. Новые независимые штаты Северной Америки называли «республиками», а не «демократическими республиками». Даже Джон Адамс, видный борец за независимость и второй президент Соединенных Штатов, весьма опасался такой системы и предупреждал:
«Запомните, что демократия продолжается недолго. Уже скоро она чахнет, изнемогает и умертвляет сама себя. Не было еще такой демократии, которая не совершила самоубийства».
Джеймс Мэдисон, отец американской Конституции, неизменно считал демократию «зрелищем, полным беспорядка и споров», которое обычно «и живет недолго, и умирает насильственной смертью».

В революционной Франции термин «демократия» также был не в ходу и имел скорее негативную коннотацию. Он указывал на волнения, которые поднялись бы в случае, если бы к власти пришла беднота. Такой выдающийся революционер и патриот, как Антуан Барнав, депутат первого Национального собрания, описывал la democratie как «самую злобную, самую губительную и самую вредную для самого народа из всех политических систем». Во французских конституционных дебатах о предоставлении избирательного права, которые велись с 1789 по 1791 год, термин «демократия» не упоминался ни разу.

Канадский политолог Франсуа Дюпюи-Дери провел исследование использования термина «демократия» и установил, что основоположники Американской и Французской революций этого термина явно избегали. Демократия означает хаос и экстремизм, думало большинство из них, а от этого они хотели держаться подальше. Речь шла не только о выборе слов.

Демократическая реальность также казалась им отвратительной. Многие из них были юристами, крупными землевладельцами, фабрикантами, судовладельцами, а в Америке также плантаторами и рабовладельцами; зачастую уже под властью британской или французской короны, во время расцвета аристократии, они занимали политические и управленческие должности и имели социальные и родственные связи с системой, против которой они боролись.
«Эта элита старалась подорвать легитимность короля и аристократии. В то же самое время она подчеркивала политическую некомпетентность народа с тем, чтобы править самой. Тем не менее она громко провозглашала, что нация суверенна и что она, элита, желает служить ее интересам».
В этом контексте термин «республика» звучал благороднее, чем «демократия», и выборы становились важнее жеребьевки. […]

 
Этот графический и красочный политический плакат с литографией был сделан для кампании Уильяма Ф. МакКинли и Теодора Рузвельта в 1900 году. Огромное изображение двух мужчин, каждый из которых находится в медальонах с завитками, по бокам изображенной богини изобилия, сжимающей посох американского национального флага. Она стоит перед и над видом рабочих фабрик, активных барж, паровоза и залогов зерна в ухоженном поле. Ниже на изображениях указаны имена кандидатов, а выше - заголовок «Процветание».

Патриотические лидеры Французской и Американской революций определенно были республиканцами, но отнюдь не демократического толка. Они не хотели позволить народу ездить в карете власти, а предпочитали держать поводья в руках, ведь иначе от кареты останутся одни обломки. В Соединенных Штатах элите было что терять в том случае, если бы власть выскользнула у нее из рук: ее экономические привилегии были значительны. Равным образом это относилось и к Франции, но там имело значение и кое-что другое.

В отличие от США, там приходилось строить новое общество на той же территории, на которой действовала предшествовавшая власть. Поэтому для новой элиты было важно заключить компромисс со старым землевладельческим дворянством. Иными словами, в карете, которую приняли революционеры, сидело еще порядочно бывших аристократов, и, чтобы не разбить карету на новой дороге, приходилось до некоторой степени считаться с мнением этих несговорчивых пассажиров — хотя бы потому, что в противном случае они могли бы ставить палки в колеса.

Но в обеих странах тенденция очевидна: республика, которую задумали и собирались осуществить лидеры революции, должна была стать скорее аристократической, чем демократической. И способствовать этому могли выборы.

В наши дни этот вывод может показаться ересью: мы же так часто слышали, что современная демократия начинается с революций 1776 и 1789 годов. Однако из тщательного анализа исторических текстов вырастает совсем другая история.

Уже в 1776 году, когда США провозгласили независимость, Джон Адамс писал в своих знаменитых «Мыслях о правительстве», что Америка слишком велика и густонаселенна, чтобы управлять ею прямо. Это было верно. Бездумно перенесенная афинская или флорентийская модель никогда не могла бы здесь работать. Но вывод, к которому он приходил на основе этих рассуждений, был довольно странным.

Важнейшим шагом было, как утверждал Адамс, «to depute power from the many, to a few of the most wise and good» («Передать власть от многих к немногим мудрейшим и лучшим»). Если народ в целом не может говорить, то за него это должен делать кружок самых выдающихся.

Адамс питал довольно наивную и утопическую надежду на то, что собрание таких добродетельных депутатов будет «думать, чувствовать, рассуждать и действовать» как остальная часть общества: 
«Они должны будут стать точным портретом всего населения в миниатюре». 
Естественно, оставалось под вопросом, могли ли банкир из Нью-Йорка и юрист из Бостона, собравшись вместе, проявить столько же сочувствия к нуждам и обидам жены сельского пекаря из Массачусетса или докера из Нью-Джерси, как к нуждам и обидам друг друга.

Десятью годами позднее Джеймс Мэдисон, основоположник американской конституции, пошел в этом дальше. Статьи Конфедерации* нужно было заменить полноценной конституцией для федеративной Америки, и Мэдисон, который написал ее первую редакцию, пустил в ход все средства, чтобы его проект ратифицировали в 13 штатах тогдашней конфедерации.

* Договор об образовании конфедерации 13 английских колоний в Северной Америке.


В феврале 1788 года в «Записках федералиста» — серии из 85 эссе, которую он с двумя коллегами публиковал в нью-йоркских газетах с целью побудить штат Нью-Йорк к ратификации, — он писал: «Цель каждой политической конституции состоит или должна была бы состоять в том, чтобы прежде всего получить в качестве лидеров людей, которые обладают высшей мудростью для распознания общего блага общества и наибольшей добродетелью, чтобы стремиться к этому благу. […] Выборный способ назначения руководителей является характерным принципом республиканской системы». […]

 
Кандидаты от республиканцев на выборах 1868 года
Улисс С. Грант и Шайлер Колфакс были кандидатами в президенты от республиканцев на президентских выборах 1868 года.

Если для греков различие между руководителями и руководимыми должно было быть минимальным, то для Мэдисона такое различие было желательно. Если Аристотель считал попеременное участие в управлении проявлением свободы, то составитель американской конституции как раз придерживался мнения, что бразды правления должны держать в руках «лучшие».

Власть, осуществляемая лучшими, — не это ли по-гречески значило aristokratia? Во всяком случае, Томас Джефферсон, отец американской независимости, считал, что существует нечто такое, как «естественная аристократия, основанная на таланте и добродетели», и что лучшая форма правления со всей возможной эффективностью вовлекает «этих естественных аристократов в правительство».

И это не приведет к «мнимой олигархии», продолжает Джеймс Мэдисон, поскольку эти лучшие пришли бы к власти посредством выборов. И работать с ними было бы не только эффективно, но и легитимно благодаря процедуре выборов. Его рассуждения шли следующим образом:
«Кто выбирает представителей в федеральные органы власти? Как богатые, так и бедные; как высокообразованные, так и неграмотные; как надменные наследники знаменитых родов, так и скромные сыновья безвестных и злополучных пасынков судьбы. The electors are to be the great body of the people of the United States» (избирателями предстоит стать подавляющей части народа Соединенных Штатов).
О том, что женщины, индейцы, негры, бедняки и рабы не принадлежат к их числу, Мэдисон не сообщает. Что сам он был владельцем крупных рабовладельческих плантаций в Виргинии, не вызывало тогда возражений. Что только ограниченная элита могла добиваться власти, было применимо и к Древней Греции. Но что действительно имело значение, что действительно было ново, так это то, что в выборно-представительной системе, предложенной Мэдисоном, в отличие от жеребьевки, управляющие отныне качественно отличались от управляемых. Он пишет об этом весьма многословно:
«На кого падет выбор народа? На любого гражданина, чьи достоинства заслужат уважение и доверие его сограждан. […] Прежде всего, поскольку они уже отмечены предпочтением, оказанным согражданами, следует полагать, что, как правило, они будут также отличаться высокими качествами»
Таким образом, нужно уже иметь заслуги, внушать уважение и доверие, быть именитым, нужно уже быть другим, лучше, чем остальные, превосходить их. Возможно, представительная система и была демократической благодаря избирательному праву, но с самого начала она была также аристократической в том, что касалось рекрутирования: каждому можно голосовать, но предварительный отбор уже состоялся в пользу элиты.

Следовательно, вот здесь, на этом самом месте, это началось на практике — со слов Джеймса Мэдисона в 57-м номере «Записок федералиста», появившемся 19 февраля 1788 года в газете <>iThe New York Packet. Или нет, лучше сказать, что здесь это закончилось, здесь идеалы афинской демократии — равномерное распределение политических шансов — были окончательно похоронены. Отныне должно существовать различие между компетентными управляющими и некомпетентными управляемыми. Это больше походило на начало технократии, а не демократии.

 
Предвыборный плакат республиканцев 1900 г.
с призывом сравнить наступившее экономическое благополучие с кризисом 1896 г.

По французским текстам также видна аристократизация революции. Вся эта кутерьма началась с народного восстания, которое через некоторое время было укрощено новой, буржуазной, элитой, которая хотела «навести порядок в делах», то есть управлять страной и защищать собственные интересы. В США такой процесс осуществился в период между обретением независимости в 1776 году и принятием конституции 1789 года (с Мэдисоном в главной роли), а во Франции — между мятежом 1789 года и конституцией 1791 года. Восстание, в котором участвовали низшие слои населения (включая раздутый до мифологических масштабов штурм Бастилии), всего через несколько лет выльется в конституцию, в которой высказывание ограничено избирательным правом, а избирательное право предоставлено только одному французу из шести.

В «Декларации прав человека и гражданина», важнейшем документе революционного 1789 года, значилось: «Закон есть выражение общей воли. Все граждане имеют право участвовать лично или через своих представителей в его создании». Но в конституции 1791 года этот личный вклад совсем исчез:
«Нация, от которой одной проистекают все власти, может их осуществлять лишь путем уполномочия. Французская Конституция представительная».
В течение трех лет законодательная инициатива перешла от народа к народным представителям, от участия — к представительству. […]

С тех пор возникло нечто вроде «политической агорафобии», страха перед человеком с улицы, — даже среди революционеров. Раз уж парламент избран, народ должен держать язык за зубами. Отныне жребий использовался только в таких весьма специфических сферах общественной жизни, как формирование коллегий народных заседателей в некоторых судебных делах. […]

Великая французская революция, точно так же как и Американская, не изгнала аристократию, чтобы заменить ее демократией, а изгнала наследственную аристократию, чтобы заменить ее аристократией выборной, «une aristocratie elective», если использовать терминологию Руссо. […] Монарха и дворянство убрали с дороги, народ убаюкали риторикой о la Nation, le Peuple и la Souverainete (Нации, Народе, Суверенитете), а власть взяла новая высшая буржуазия. Свою легитимность она получила уже не по воле Бога, не по праву земли или рождения, а вследствие другого аристократического пережитка — выборов. Отсюда изнурительные дискуссии о том, кто может обладать избирательным правом, отсюда и весьма ограниченное его предоставление: в расчет принимаются только те, кто платит достаточно налогов. […]

Давид Ван Рейбрук. «Против выборов»




«Против выборов», 
перевод Ирины Бассиной 
и Екатерины Торицыной