Быть может, всемирная история — это история нескольких метафор. Цель моего очерка — сделать набросок одной главы такой истории.
За
шесть веков до христианской эры рапсод Ксенофан Колофонский, устав от
гомерических стихов, которые он пел, переходя из города в город, осудил поэтов,
приписывающих богам антропоморфические черты, и предложил грекам единого Бога в
образе вечной сферы.
У
Платона в «Тимее» мы читаем, что сфера — это самая совершенная фигура и самая
простая, ибо все точки ее поверхности равно удалены от центра; Олоф Гигон
(«Ursprung der griechischen Philosophic»1,
183) полагает, что Ксенофан рассуждал по аналогии: Бог — сфероид, потому что
форма эта наилучшая, или наименее неподходящая, для того чтобы представлять
божество.
Через
сорок лет Парменид повторил этот образ («Сущее подобно массе правильной
округлой сферы, сила которой постоянна в любом направлении от центра»);
Калоджеро и Мондольфо считают, что он имел в виду сферу бесконечную или
бесконечно увеличивающуюся и что приведенные выше слова имеют динамический
смысл (Альбертелли, «Gli Eleati»2,48).
Парменид
учил в Италии; через несколько лет после его смерти сицилиец Эм-педокл из
Агригента придумал сложную космогонию; в ней есть один этап, когда частицы
земли, воды, воздуха и огня соединяются в бесконечную сферу, «круглый Сферос,
блаженствующий в своем шарообразном одиночестве».
Всемирная
история шла своим путем. Слишком человекоподобные боги, которых осуждал
Ксенофан, были низведены до поэтических вымыслов или демонов, однако стало
известно, что Гермес Трисмегист продиктовал какое-то — тут мнения расходятся —
количество книг (42 согласно Клименту Александрийскому; 20 000 согласно
Ямвлиху; 36 525 согласно жрецам Тота, он же Гермес), на страницах коих записано
все, что есть в мире. Фрагменты этой мнимой библиотеки компилировались или же
придумывались начиная с III века и составляют то, что именуется «Corpus
Hermeticum»3;
в одной из книг, а именно в «Асклепии» (которую также приписывали Трисмегисту),
французский богослов Аланус де Инсулис обнаружил в конце XII века формулу,
которая не будет забыта последующими веками: «Бог есть умопостигаемая сфера,
центр коей находится везде, а окружность нигде».
Досократики
говорили о бесконечной сфере; Альбертелли (как прежде Аристотель) полагает, что
рассуждать так — значит допускать contradictio in adjecto4, ибо подлежащее и сказуемое
взаимоотрицаютея; пожалуй, это верно, однако формула герметических книг
побуждает нас интуитивно представить эту сферу.
 |
Система
Птолемея по средневековым представлениям
|
В
XIII веке образ сферы снова возник в аллегорическом «Roman de la Rose»5, который
излагает его так, как у Платона, и в энциклопедии «Speculum Triplex»6; в XVI веке в последней главе
последней книги «Пантагрюэля» есть ссылка на «интеллектуальную сферу, вентр
которой везде, а окружность — нигде и которую мы называем Богом». Для
средневекового сознания смысл был ясен: Бог пребывает в каждом из Своих
созданий, но ни одно из них не является для него пределом. «Небо и небо небес
не вмещают Тебя», — сказал Соломон (3 Цар 8:27); пояснением этих слов
представала геометрическая метафора.
Поэма
Данте сохранила Птолемееву астрономию, которая на протяжении тысячи четырехсот
лет господствовала в воображении людей. Земля находится в центре Вселенной. Она
— неподвижная сфера, вокруг нее вращаются десять концентрических сфер. Первые
семь — небеса планет (небеса Луны, Меркурия, Венеры, Солнца, Марса, Юпитера,
Сатурна); восьмая — небо неподвижных звезд; девятая — хрустальное небо,
именующееся также Перводвигатель. Это небо окружено Эмпиреем, состоящим из
света. Вся эта сложная махина полых, прозрачных и вращающихся сфер (в одной из
систем их потребовалось пятьдесят пять) стала необходимостью в мышлении: «De
hipothesibus motuum coelestium commentariolus»7 — таково скромное заглавие,
поставленное Коперником, ниспровергателем Аристотеля, на рукописи,
преобразившей наше представление о космосе.
Для
другого человека, Джордано Бруно, трещина в звездных сводах была освобождением.
В «Речах в первую среду Великого Поста» он заявил, что мир есть бесконечное
следствие бесконечной причины и что божество находится близко, «ибо оно внутри
нас еще в большей степени, чем мы сами внутри нас». Он искал слова, чтобы
изобразить людям Коперниково пространство, и на одной знаменитой странице
напечатал: «Мы можем с уверенностью утверждать, что Вселенная — вся центр или
что центр Вселенной находится везде, а окружность нигде» («De la causa, principle
et de uno»8,
V).
Это
было написано с ликованием в 1584 году, еще озаренном светом Возрождения;
семьдесят лет спустя не осталось и отблеска этого пыла и люди почувствовали
себя затерянными во времени и пространстве. Во времени — ибо если будущее и
прошедшее бесконечны, то не существует «когда», в пространстве — ибо если
всякое существо равно удалено от бесконечно большого и бесконечно малого, нет,
стало быть, и «где». Никто не живет в каком-то дне, в каком-то месте; никто не
знает даже размеров своего лица.
В
эпоху Возрождения человечество полагало, что достигло возраста зрелости, и
заявило об этом устами Бруно, Кампанеллы и Бэкона. В XVII веке его испугало
ощущение старости; в оправдание себе оно эксгумировало веру в медленное и
неотвратимое вырождение всех созданий по причине Адамова греха. (В пятой главе
Бытия говорится, что «всех же дней Мафусаила было девятьсот шестьдесят девять
лет»; в шестой — что «в то время были на земле исполины».)
В
«Первой годовщине» из цикла элегий «Anatomy of the World»9 Джон Донн сокрушается по поводу
недолговечности и малого роста современных людей, подобных эльфам и пигмеям;
Мильтон, как говорит его биограф Джонсон, опасался, что на земле уже будет
невозможен эпический жанр; Гленвилл полагал, что Адам, «образ и подобие Бога»,
обладал зрением телескопическим и микроскопическим; Роберт Саут замечательно
написал:
«Аристотель был не чем иным, как осколком Адама, а Афины — рудиментами Рая».
В
этот малодушный век идея абсолютного пространства, внушаемая гекзаметрами
Лукреция, того абсолютного пространства, которое для Бруно было освобождением,
стала для Паскаля лабиринтом и бездной. Этот страшился Вселенной и хотел
поклоняться Богу, но Бог для него был менее реален, чем устрашающая Вселенная.
Он сетовал, что небосвод не может говорить, сравнивал нашу жизнь с жизнью
потерпевших кораблекрушение на пустынном острове. Он чувствовал непрестанный
гнет физического мира, чувствовал головокружение, страх, одиночество и выразил
их другими словами:
«Природа — это бесконечная сфера, центр которой везде, а окружность нигде».
В
таком виде публикует этот текст Бруншвиг, но критическое издание Турнёра
(Париж, 1941), воспроизводящее помарки и колебания рукописи, показывает, что
Паскаль начал писать слово «effroyable»10: «Устрашающая
сфера, центр которой везде, а окружность нигде».
Быть
может, всемирная история — это история различной интонации при произнесении
нескольких метафор.
________________________
1.
«Происхождение греческой философии» (нем.).
Буэнос-Айрес,
1951
Перевод
Е.Лысенко
Из книги "Новые расследования" ("Otras inquisiciones") 1952
Из книги "Новые расследования" ("Otras inquisiciones") 1952