Ошибки гениев: Не подтвердившиеся научные гипотезы

Во времена, когда наука делала первые шаги, ошибки не были редкостью, поскольку гипотезы строились на основании недостаточной и недостоверной информации. Нехватка исходных данных заставляла исследователей напрягать воображение. И два века назад научные труды мало отличались от фантастических романов. Авторы не скупились на невероятные, ошеломляющие допущения. Ибо знания, ограничивающие свободный полёт фантазии, отсутствовали. Положив на стол чистый лист, учёный брал в руки перо и описывал устройство мироздания, как захочется. Получалась у него, зачастую, удивительная ерунда. Но у истинного гения гениальными будут даже ошибки.

💫 1. Полая Земля

Предвидя, что писателям будущего потребуется много места для размещения подземных монстров, Эдмунд Галлей предусмотрительно разделил Underdark на верхний, средний и нижний.

Гипотеза полой Земли в настоящий момент имеет совсем немного сторонников даже в среде истинных ценителей паранаучных концепций. Умерла идея вложенных сфер и в фантастической литературе. Даже по меркам пронизанных магией и кишащих драконами миров фэнтези «полая Земля» слишком сильно оскорбляет законы физики.

Но около века назад лучшие авторы, работавшие в жанре фантастики, отдали дань подземному миру. Эту тему затрагивали Эдгар По, Жуль Верн, Лавкрафт, Берроуз, Обручев. Гипотеза никогда не являлась общепринятой, но в разряд откровенно антинаучных попала сравнительно недавно, а в прошлом пользовалась большой популярностью. В значительной степени благодаря благороднейшему происхождению. В середине XVII столетия её выдвинул Рене Декарт – великий французский философ и математик, сформулировавший лежащие в основе научного метода принципы рационального познания мира.

Даже в 2008 (к/ф «Путешествие к центру Земли») светящийся флогистон всё ещё заполняет недра планеты. Что уж говорить про XVII-XIX века?

Являясь первым ученым в современном понимании этого слова, Декарт, естественно, не мог опереться на труды предшественников. И, за отсутствием лучшего, строил свои гипотезы на базе «Аристотелевой физики», следы которой мы ныне встречаем в фэнтези-мирах. Согласно Аристотелю, любое вещество состояло из смешанных в различных пропорциях четырёх стихий – Земли, Воды, Воздуха и Огня. Стихии же, в свою очередь, появлялись в результате разложения первоэлемента Вселенной – Эфира.

Распад протоматерии можно было наблюдать на примере извержений. Сначала выделяется наиболее лёгкая, несущая свет и жар материя Огня – флогистон. Затем потоком флогистона из жерла выносится загрязнённая небольшим количеством земли смесь воздуха и воды. То есть, дым. Потом вытекает самая тяжёлая фракция – жидкий и раскалённый (то есть, смешанный с водой и флогистоном) камень. По мере улетучивания флогистона, воды и остатков воздуха, лава застывает.

Задумавшись над рациональным объяснением возникновения Солнечной системы, Декарт пришёл к тем же выводам, что и Лаплас полтора века спустя. Светило и планеты должны были возникнуть в результате сжатия и закручивания первичного вещества. Только не газо-пылевой туманности, а заполняющего пространство Эфира. Именно сопровождающийся выделением флогистона распад сжатой протоматерии заставлял звёзды сиять! Солнечные же пятна Декарт считал то застывающими, то вновь расплавляемыми Водой, Огнём и Воздухом каменными островами.

Земля намного меньше, и в её недрах, полагал философ, Эфир распался уже тысячи лет назад. Каменные острова слились и превратились в кору, вода, освободившись от улетучившихся в пространство лёгких стихий – флогистона и воздуха – наполнила океаны. Но, пятна на Солнце доказывают, что образуемые сгущением протоматерии космические тела застывают, начиная с поверхности. И ко времени возникновения коры, внутри ещё должен оставаться не распавшийся Эфир…

Дальнейший ход рассуждений был очевиден. Являясь смесью всех четырёх стихий, Эфир, даже сжатый, должен иметь примерно втрое меньшую плотность, чем самая тяжёлая стихия – камень. Следовательно, после распада Эфира, камень займёт лишь треть внутреннего объёма планеты. Земля будет представлять собой «матрёшку» из нескольких твёрдых сфер, разделенных слоями воздуха и воды.

Уже в XVII веке гипотеза подвергалась критике, но обрела и сторонников, сумевших, не вставая с кресел, основательно исследовать Подземье и совершить массу потрясающих открытий. Так, например, выяснилось, что глубинные слои планеты ярко освещены, так как сияющий флогистон скапливается под сводами, что климат там тёплый и влажный, в силу преобладания стихий Воздуха и Воды, и что именно в недрах Земли обретаются потомки десяти потерянных колен Израиля. Последнее, во всяком случае, не вызывало сомнений. Ибо если не там, то где? Эпоха Великих Географических Открытий на поверхности планеты уже практически завершилась, а уведённые в ассирийский плен иудеи так и не нашлись.

В 1692 году гипотеза получила поддержку великого английского астронома Эдмонда Галлея, сумевшего предсказать появление ныне носящей его имя кометы. Галлей рассчитал, что, помимо ядра, размером с Меркурий, у Земли имеются три концентрические оболочки толщиной по 800 километров. Расчёты, по обычаю того времени, производились на основании соображений общефилософского характера, но Галлей привёл в пользу гипотезы и довод, сохранявший актуальность на продолжении двух веков. Магнитные полюса Земли не совпадали с географическими! А значит, внутри планеты должно присутствовать некое массивное тело, вращающееся независимо от коры. Заодно, Галлей объяснил и полярные сияния, возложив ответственность за них на всё тот же флогистон, покидающий «внутренние атмосферы» через дырки у полюсов.

13 жутких звуков, записанных NASA в космосе

Космические корабли, путешествующие к дальним уголкам солнечной системы, улавливают некоторые жуткие звуки. Теперь вы можете услышать лучшие из них, включая плейлист на тему Хэллоуина «Зловещие звуки солнечной системы»

«В космосе никто не услышит, как ты кричишь», — гласит слоган оригинального фильма «Чужой» . И это правда: по большей части межпланетное пространство — это просто большой мешок пустоты. Но это не значит, что оно полностью безмолвно. На самом деле, его звуки могут вас удивить.

Человеческие уши специально созданы для того, чтобы транслировать изменяющееся давление, проходящее через среду (т. е. звуковые волны). Эти звуковые волны замолкают, как только среда, через которую они проходят, заканчивается (например, когда атмосфера на Земле уступает место пустоте космоса). Однако существует множество волн, которые могут перемещаться через вакуум. Затем мы можем транслировать эти дружественные вакууму волны в звуки, которые могут слышать люди (именно так работают такие вещи, как радиопередачи).

За последние несколько десятилетий мы отправили несколько спутников в дальние уголки Солнечной системы (и за ее пределы, как вы увидите ниже). Для исследований и связи эти корабли были оснащены датчиками, предназначенными для «слышания» таких вещей, как радиоволны и плазменные волны, которые свободно распространяются в межпланетном пространстве. Используя технологического посредника, люди способны «слышать» эти космические волны как слышимые звуки.

Превращение космических волн в звуки имеет научное преимущество — эволюция развила человеческий мозг, чтобы он действительно хорошо различал мельчайшие звуковые нюансы. Эта способность помогала нашим предкам узнавать о рычащем хищнике поблизости и была инструментом в развитии сложных речевых навыков. До появления мощного аналитического программного обеспечения прослушивание аудиоинтерпретаций космических волн было одним из лучших способов узнать, что происходит.

Однако на более интуитивном уровне эти буквально инопланетные шумы определенно влияют на человеческий мозг — они очень жуткие! С приближением Хэллоуина NASA выпустило несколько новых космических аудиозаписей, которые поднимут вам настроение и напомнят, что мы, возможно, не одиноки во Вселенной.

ОТКРЫТЬ

💫 Звук Марсотрясения

По сравнению с Землей, внутренняя часть Марса довольно тихая, но под поверхностью все еще происходят землетрясения. Посадочный модуль NASA InSight оснащен сейсмометром для регистрации данных сейсмической активности на марсианской планете, и в апреле 2019 года миссия получила свой первый удар.

💫 «Вояджер» выходит в межзвездное пространство

Этот звук не является записью в реальном времени, а скорее аудиоверсией графика наблюдений Plasma Wave Science Voyager за несколько месяцев, охватывающих 2012-13 гг. Эти показания отмечают период, в который, по мнению ученых, Voyager вышел из гелиопаузы нашей солнечной системы — области, в которой давление извне нашей солнечной системы заставляет то, что осталось от солнечного ветра Солнца, возвращаться назад. По сути, это точка, в которой Voyager покинул Солнечную систему — первый созданный человеком объект, сделавший это.

Кристин де Пизан: «Книга города дам»

Кристин де Пизан

Как правило, женщин Средневековья видели и не слышали, по крайней мере, с точки зрения литературы. Однако Кристин де Пизан воспротивилась этой тенденции.

Родившаяся в 1364 году в Венеции, Италия, Кристина была дочерью придворного астролога Томмазо де Бенвенуто да Пиццано. Выросшая при дворе короля Франции Карла V и с интеллектуальным отцом, она познакомилась с широким кругом предметов, а также обширной библиотекой и изучала различные языки, гуманитарные науки и литературу.

Однако, как и все хорошие средневековые женщины из высшего общества, она довольно рано вышла замуж (в 15 лет) и создала семью. Когда умер ее отец, а через несколько лет и муж, ей осталось выплачивать долги отца и содержать собственную семью, а также мать и племянницу. Для этого она обратилась к письму.

Кристин де Пизан

Она начала с написания баллад и привлекла внимание некоторых зажиточных покровителей, в том числе Людовика I, Филиппа Смелого и Иоанна Бесстрашного, двух последних герцогов Бургундских. Женщина-писатель была новинкой, и несколько клиентов попросили ее сочинить песни об их собственных романтических приключениях. Она также написала биографию короля Карла V, опубликованную в 1404 году. Но она была особенно известна своими поэтическими произведениями, в которых она иногда размышляла о своем горе по поводу смерти мужа.

Однако ее самые современные работы, по которым ее лучше всего помнят, - это «Книга города дам» (La cité des dames), опубликованная в 1404 году, и «Сокровища города дам» (Le livre du tresor de la ). cité des dames), опубликованный в следующем году. Первый считается одним из первых феминистских текстов, и его до сих пор широко читают как на уроках средневековья, так и на уроках женских исследований.

Лекция Кристин де Пизан

В «Книге города дам» де Пизан использовал местный французский язык, что сделало произведение более доступным, чем другие книги, написанные на латыни. Он был написан как противовес известному роману Жана де Мена « Роман де ла Роз» , произведению придворной литературы. Де Пизан оспаривает утверждения де Мен о женщинах в ее создании аллегорического города женщин. Здесь известные женщины истории живут в Городе дам, который буквально является ее книгой. Каждая известная женщина становится частью основания вымышленного города, а также ее аргумента, а именно того, что женщины должны цениться в обществе и заслуживают образования.

В ее работах фигурирует очень много женщин, в том числе Минерва; царица Савская; Исида; библейские женщины, такие как Эстер и Ревекка; женщины мифологии, включая Медузу и Елену Троянскую; и добродетельные женщины и святые, в том числе Дева Мария и святая Цецилия.

Воспоминания о развитии моего ума и характера (Чарльз Дарвин. Автобиография) / Часть - 9

Чарльз Дарвин

Оценка моих умственных способностей

Итак, я перечислил все изданные мною книги, и поскольку они были вехами моей жизни, мне мало что еще остается сказать. Я не усматриваю какого-либо изменения в состоянии моего ума за последние тридцать лет, за исключением одного пункта, о котором я сейчас упомяну; да и вряд ли, конечно, можно было ожидать какого-нибудь изменения, разве только — общего снижения сил. Но отец мой дожил до восьмидесяти трех лет, сохранив ту же живость ума, какая всегда была свойственна ему, и все свои способности нисколько не потускневшими; и я надеюсь, что умру до того, как ум мой сколько-нибудь заметно ослабеет. Думаю, что я стал несколько более искусным в умении находить правильные объяснения и придумывать методы экспериментальной проверки, но и это, возможно, является лишь простым результатом практики и накопления более значительного запаса знаний. Как и всегда [в прежнее время] мне очень трудно ясно и сжато выражать свои мысли, и это затруднение стоило мне огромной потери времени; однако в нем имеется и компенсирующее меня преимущество, оно вынуждает меня долго и внимательно обдумывать каждое предложение, а это нередко давало мне возможность замечать ошибки в рассуждении, а также в своих собственных и чужих наблюдениях.

По-видимому, моему уму присуща какая-то роковая особенность, заставляющая меня излагать первоначально мои утверждения и предположения в ошибочной или невразумительной форме. В прежнее время у меня была привычка обдумывать каждую фразу прежде чем записать ее, но вот уже несколько лет, как я пришел к заключению, что уходит меньше времени, если как можно скорее, самым ужасным почерком и наполовину сокращая слова набросать целые страницы, а затем уже обдумывать и исправлять [написанное]. Фразы, набросанные таким образом, часто оказываются лучше тех, которые я мог бы написать, предварительно обдумав их.

К этим словам о моей манере писать добавлю, что при составлении моих больших книг я затрачивал довольно много времени на общее распределение материала. Сначала я делаю самый грубый набросок в две или три страницы, затем более пространный в несколько страниц, в котором несколько слов или даже одно слово даны вместо целого рассуждения или ряда фактов. Каждый из этих заголовков вновь расширяется и часто до неузнаваемости преобразуется, прежде чем я начинаю писать in extenso [в развернутом виде]. Так как в некоторых из моих книг были очень широко использованы факты, наблюдавшиеся другими лицами, и так как я в одно и то же время всегда занимался несколькими совершенно различными вопросами, то могу упомянуть, что я завел от тридцати до сорока больших папок, которые хранятся в шкафчиках на полках с ярлыками, и в эти папки я могу сразу поместить какую-либо отдельную ссылку или заметку. Я приобретал много книг и в конце каждой из них составлял указатель всех фактов, имеющих отношение к моей работе; если же книга не принадлежит мне, я составляю извлечение из нее, — у меня имеется большой ящик, наполненный такими извлечениями. Прежде чем приступить к работе над каким-либо вопросом, я просматриваю все краткие указатели и составляю общий систематический указатель, и беря одну или несколько соответствующих папок, я имею перед собой в готовом для использования виде все сведения, собранные мною в течение всей моей жизни.

Воспоминания о развитии моего ума и характера (Чарльз Дарвин. Автобиография) / Часть - 8

Чарльз Дарвин

Мои печатные труды

В начале 1844 г. были опубликованы мои наблюдения над вулканическими островами, посещенными во время путешествия на «Бигле». В 1845 г. я затратил много труда на подготовку нового издания моего «Дневника изысканий», который первоначально был опубликован в 1839 г. в виде одной из частей труда Фиц-Роя. Успех этого первого моего литературного детища все еще доставляет моему тщеславию большее удовольствие, чем успех какой-либо другой из моих книг. Даже по сей день в Англии и Соединенных Штатах существует постоянный спрос на эту книгу; она была вторично переведена на немецкий язык, ее перевели также на французский и другие языки. Такой успех книги о путешествии, и притом — научном путешествии, спустя столько лет после первого ее издания, вызывает удивление. В Англии разошлось десять тысяч экземпляров второго издания. В 1846 г. была опубликована моя работа «Геологические наблюдения над [берегами] Южной Америки». В небольшом дневнике, который я постоянно вел, я записал, что три мои книги по геологии (включая «Коралловые рифы») потребовали четырех с половиною лет непрерывного труда, «а ныне прошло десять лет со времени моего возвращения в Англию. Как много времени потерял я из-за болезни!» Об этих трех книгах мне нечего сказать, кроме того, что, к моему удивлению, недавно потребовалось новое издание их.

В октябре 1846 г. я начал работать над «Усоногими [раками]». Во время пребывания на побережье Чили я нашел чрезвычайно любопытную форму, которая вбуравливается в раковины Concholepas; она настолько сильно отличается от всех других усоногих, что мне пришлось для этой единственной формы создать новый подотряд. Недавно родственный род сверлящих [усоногих] был найден у берегов Португалии. Чтобы разобраться в строении моей новой формы усоногих, я занялся изучением и анатомированием ряда обычных форм, и это постепенно привело меня к исследованию всей группы. В течение восьми ближайших лет я непрерывно работал над этим предметом и в конце концов издал два толстых тома, содержащих описание всех известных современных видов, и два тонких in quarto о вымерших видах. Не сомневаюсь, что сэр Э. Литтон-Булвер, выведя в одном из своих романов некоего профессора Лонга, который написал два увесистых тома о ракушках, имел в виду меня.

Хотя я занимался этим трудом в продолжение восьми лет, но, как я отмечаю в своем «Дневнике», около двух лет из этого времени были потеряны мною из-за болезни. Именно по этой причине я поехал в 1848 г. на несколько месяцев в Молверн, чтобы провести там курс гидропатического лечения; оно подействовало на меня очень хорошо, так что, вернувшись домой, я оказался в состоянии вновь приступить к работе. Однако здоровье мое было настолько плохо, что когда 13 ноября 1847 г. умер мой дорогой отец, я не мог ни присутствовать на его похоронах, ни выполнить,обязанности одного из его душеприказчиков.

Думаю, что мой труд об усоногих раках имеет немалую ценность, так как помимо того, что я описал несколько новых и замечательных форм, я выяснил гомологию различных частей [их тела], открыл цементный аппарат, хотя ужасно напутал с цементными железами, и, наконец, доказал существование у определенных родов мельчайших дополнительных самцов, паразитирующих на гермафродитных особях. Это последнее открытие в конце концов полностью подтвердилось, хотя однажды какому-то немецкому автору вздумалось нацело приписать его моему плодовитому воображению. Усоногие представляют собой сильно варьирующую и трудно поддающуюся классификации группу видов, и мой труд оказал мне весьма большую пользу при обсуждении в «Происхождении видов» принципов естественной классификации. И тем не менее я сомневаюсь в том, стоило ли затрачивать на этот труд так много времени.

Воспоминания о развитии моего ума и характера (Чарльз Дарвин. Автобиография) / Часть - 7

Чарльз Дарвин

Жизнь в Дауне с 14 сентября 1842 г. до настоящего времени (1876 г.)

После того как в течение некоторого времени наши поиски в Суррее и других местах оказались безрезультатными, мы нашли и купили дом, в котором живем теперь. Мне понравилось разнообразие растительности, свойственное меловой местности и столь непохожее на то, к чему я привык в Центральных графствах; еще более понравились мне полное спокойствие и подлинно сельский характер этого места . Однако это вовсе не такое глухое место, каким изображает его какой-то писатель в одном немецком журнале, заявляя, что добраться до моего дома можно только по тропинке, доступной одним мулам!

Лагунные острова или атоллы, точно так же, как окаймляющие рифы, окружающие пологие склоны. острова, в какой-то степени напоминают барьерные коралловые рифы.

Наше решение поселиться здесь оказалось удивительно удачным в одном отношении, которого мы не могли бы и предвидеть: место это очень удобно для того, чтобы нас могли часто навещать наши дети, которые никогда не упускают возможности сделать это, если позволяют обстоятельства.

Вероятно, мало кто вел такую уединенную жизнь, как мы. Если не считать непродолжительных поездок в гости к родственникам, редких выездов на взморье или еще куда-нибудь, мы почти никуда не выезжали. В первый период нашего пребывания [в Дауне] мы изредка бывали в обществе и принимали немногих друзей у себя; однако мое здоровье всегда страдало от любого возбуждения - у меня начинались припадки сильной дрожи и рвоты. Поэтому в течение многих лет я вынужден был отказываться решительно от всех званых обедов, и это было для меня известным лишением, потому что такого рода встречи всегда приводили меня в прекрасное настроение. По этой же причине я мог и сюда, в Даун, приглашать только очень немногих ученых, с которыми я был знаком. Пока я был молод и здоров, я был способен устанавливать с людьми очень теплые отношения, но в позднейшие годы, хотя я все еще питаю очень дружеские чувства по отношению ко многим лицам, я потерял способность глубоко привязываться к кому бы то ни было, и даже к моим добрым и дорогим друзьям Гукеру и Гёксли я привязан уже не так глубоко, как в былые годы. Насколько я могу судить, эта прискорбная утрата чувства [привязанности] развивалась во мне постепенно - вследствие того, что я опасался утомления, а затем и вследствие [действительно наступавшего] изнеможения, которое подконец сочеталось в моем представлении со встречей и разговором в течение какого-нибудь часа с кем бы то ни было, за исключением моей жены и детей.

Воспоминания о развитии моего ума и характера (Чарльз Дарвин. Автобиография) / Часть - 6

Чарльз Дарвин

Со времени моей женитьбы 29 января 1839 г. и проживания на Аппер-Гауэр-стрит до нашего отъезда из Лондона и переселения в Даун 14 сентября 1842 г.

Чарльз Дарвин

Все вы прекрасно знаете свою мать, знаете, какой доброй матерью она всегда была для всех вас. Она — мое величайшее счастье, и я могу сказать, что за всю мою жизнь я ни разу не слыхал от нее ни единого слова, о котором я мог бы сказать, что предпочел бы, чтобы оно вовсе не было произнесено. Ее отзывчивая доброта ко мне была всегда неизменной, и она с величайшим терпением переносила мои вечные жалобы на недомогания и неудобства. Уверен, что она никогда не упускала возможности сделать доброе дело для кого-нибудь из тех, кто ее окружал. Меня изумляет то исключительное счастье, что она, человек, стоящий по всем своим нравственным качествам неизмеримо выше меня, согласилась стать моей женой. Она была моим мудрым советником и светлым утешителем всю мою жизнь, которая без нее была бы на протяжении очень большого периода времени жалкой и несчастной из-за болезни. Она снискала любовь и восхищение всех, кто находился вблизи нее.

(Mem.: У меня сохранилось ее прекрасное письмо ко мне, написанное вскоре после нашей свадьбы.)

Эмма Дарвин (Веджвуд), жена Ч. Дарвина.
Акварель 1839 г. работы Дж. Ричмонда

В отношении своей семьи я был действительно в высшей степени счастлив, и должен сказать вам, мои дети, что никто из вас никогда не доставлял мне никакого беспокойства, если не считать ваших заболеваний. Полагаю, что не много существует отцов, у которых есть пять сыновей и которые могут с полной правдивостью сделать подобное заявление. Когда вы были совсем маленькими, мне доставляло наслаждение играть с вами, и я с тоской думаю, что эти дни никогда уже не вернутся. С самого раннего детства и до нынешнего дня, когда вы стали взрослыми, все вы, мои сыновья и дочери, были в высшей степени милыми, симпатичными и любящими нас [родителей] и друг друга. Когда все вы или большинство вас собирается дома (что, благодарение небесам, случается довольно часто), то на мой вкус никакое другое общество не может быть для меня более приятным, да я и не жажду никакого другого общества. Мы испытали лишь единственное безмерно тяжелое горе, когда в Молверне 24 апреля 1851 г. умерла Энни, которой только что исполнилось десять лет. Это была в высшей степени ласковая и любящая девочка, и я уверен, что она стала бы очаровательной женщиной. Но я не буду говорить здесь об ее характере, так как сейчас же после ее смерти я написал о ней коротенький очерк. Слезы все еще иногда застилают мне глаза, когда я вспоминаю о милых чертах ее характера.

Дом в Лондоне на Гауэр-стрит, где Ч.Дарвин жил в 1839-1842 гг. Весной 1941 г. был разрушен фашистской авиабомбой и ныне не существует.

Воспоминания о развитии моего ума и характера (Чарльз Дарвин. Автобиография) / Часть - 5

Чарльз Дарвин

Религиозные взгляды

В течение этих двух лет мне пришлось много размышлять о религии. Во время плавания на «Бигле» я был вполне ортодоксален; вспоминаю, как некоторые офицеры (хотя и сами они были людьми ортодоксальными) от души смеялись надо мной, когда по какому-то вопросу морали я сослался на Библию как на непреложный авторитет. Полагаю, что их рассмешила новизна моей аргументации. Однако в течение этого периода [т.е. с октября 1836 г. до января 1839 г.] я постепенно пришел к сознанию того, что Ветхий завет с его до очевидности ложной историей мира, с его вавилонской башней, радугой в качестве знамения завета и пр. и пр., и с его приписыванием богу чувств мстительного тирана заслуживает доверия не в большей мере, чем священные книги индусов или верования какого-нибудь дикаря. В то время в моем уме то и дело возникал один вопрос, от которого я никак не мог отделаться: если бы бог пожелал сейчас ниспослать откровение индусам, то неужели он допустил бы, чтобы оно было связано с верой в Вишну, Сиву и пр., подобно тому как христианство связано с верой в Ветхий завет? Это представлялось мне совершенно невероятным.

Размышляя далее над тем, что потребовались бы самые ясные доказательства для того, чтобы заставить любого нормального человека поверить в чудеса, которыми подтверждается христианство; что чем больше мы познаём твердые законы природы, тем все более невероятными становятся для нас чудеса; что в те [отдаленные] времена люди были невежественны и легковерны до такой степени, которая почти непонятна для нас; что невозможно доказать, будто Евангелия были составлены в то самое время, когда происходили описываемые в них события; что они по-разному излагают многие важные подробности, слишком важные, как казалось мне, чтобы отнести эти расхождения на счет обычной неточности свидетелей, - в ходе этих и подобных им размышлений (которые я привожу не потому, что они сколько-нибудь оригинальны и ценны, а потому, что они оказали на меня влияние) я постепенно перестал верить в христианство как божественное откровение. Известное значение имел для меня и тот факт, что многие ложные религии распространились по обширным пространствам земли со сверхъестественной быстротой. Как бы прекрасна ни была мораль Нового завета, вряд ли можно отрицать, что ее совершенство зависит отчасти от той интерпретации, которую мы ныне вкладываем в его метафоры и аллегории.

Но я отнюдь не был склонен отказаться от своей веры; я убежден в этом, ибо хорошо помню, как я все снова и снова возвращался к фантастическим мечтам об открытии в Помпеях или где-нибудь в другом месте старинной переписки между какими-нибудь выдающимися римлянами или рукописей, которые самым поразительным образом подтвердили бы все, что сказано в Евангелиях. Но даже и при полной свободе, которую я предоставил своему воображению, мне становилось все труднее и труднее придумать такое доказательство, которое в состоянии было бы убедить меня.

Так понемногу закрадывалось в мою душу неверие, и в конце концов я стал совершенно неверующим. Но происходило это настолько медленно, что я не чувствовал никакого огорчения и никогда с тех пор даже на единую секунду не усомнился в правильности моего заключения. И в самом деле, вряд ли я в состоянии понять, каким образом кто бы то ни было мог бы желать, чтобы христианское учение оказалось истинным; ибо если оно таково, то незамысловатый текст [Евангелия] показывает, по-видимому, что люди неверующие - а в их число надо было бы включить моего отца, моего брата и почти всех моих лучших друзей - понесут вечное наказание.

Отвратительное учение!

Хотя над вопросом о существовании бога как личности я стал много размышлять в значительно более поздний период моей жизни, приведу здесь те неопределенные заключения, к которым я с неизбежностью пришел.

Старинное доказательство [существования бога] на основании наличия в Природе преднамеренного плана, как оно изложено у Пейли, доказательство, которое казалось мне столь убедительным в прежнее время, ныне, после того как был открыт закон естественного отбора, оказалось несостоятельным. Мы уже не можем больше утверждать, что, например, превосходно устроенный замок какого-нибудь двустворчатого моллюска должен был быть создан неким разумным существом, подобно тому как дверной замок создан человеком.

По-видимому, в изменчивости живых существ и в действии естественного отбора не больше преднамеренного плана, чем в том направлении, по которому дует ветер. Все в природе является результатом твердых законов. Впрочем, я рассмотрел этот вопрос в конце моего сочинения об «Изменениях домашних животных и [культурных] растений», и, насколько мне известно, приведенные там доводы ни разу не встретили каких-либо возражений.

Но если и оставить в стороне те бесчисленные превосходные приспособления, с которыми мы встречаемся на каждом шагу, можно все же спросить: как объяснить благодетельное в целом устройство мира? Правда, некоторые писатели так сильно подавлены огромным количеством страдания в мире, что, учитывая все чувствующие существа, они выражают сомнение в том, чего в мире больше - страдания или счастья, и хорош ли мир в целом или плох. По моему мнению, счастье несомненно преобладает, хотя доказать это было бы очень трудно. Но если это заключение справедливо, то нужно признать, что оно находится в полном согласии с теми результатами, которых мы можем ожидать от действия естественного oтбоpa. Если бы все особи какого-либо вида постоянно и в наивысшей степени испытывали страдания, то они забывали бы о продолжении своего рода; у нас нет, однако, никаких оснований думать, что это когда-либо или, по крайней мере, часто происходило. Более того, некоторые другие соображения заставляют полагать, что все чувствующие существа организованы так, что, как правило, они наслаждаются счастьем.

Каждый, кто, подобно мне, убежден, что у всех существ органы их телесной и психической жизни [corporeal and mental organs] (за исключением тех органов, которые ни полезны, ни вредны для их обладателя) развились путем естественного отбора, или переживания наиболее приспособленного (совместно с действием упражнения или привычки), должен будет признать, что эти органы сформировались так, что обладатели их могут успешно соревноваться с другими существами и благодаря этому возрастать в числе.

Воспоминания о развитии моего ума и характера (Чарльз Дарвин. Автобиография) / Часть - 4

Чарльз Дарвин

Со времени возвращения на родину до моей женитьбы

От моего возвращения в Англию 2 октября 1836 г. до женитьбы 29 января 1839 г. — В эти два года и три месяца я развил большую активность, чем в какой-либо другой период моей жизни, хотя по временам я чувствовал себя плохо, и часть времени оказалась поэтому потерянной. Проездив несколько раз взад и вперед между Шрусбери, Мэром, Кембриджем и Лондоном, я поселился 13 декабря в Кембридже, где хранились под наблюдением Генсло все мои коллекции. Здесь я прожил три месяца и с помощью профессора Миллера и произвел определение моих минералов и горных пород.

Я начал готовить к печати мой «Дневник путешествия», — это было нетрудным делом, так как рукописный «Дневник» был составлен мною тщательно, и мне пришлось потрудиться главным образом над тем, чтобы кратко изложить [свои] наиболее интересные научные результаты. По просьбе Ляйелля я послал также в Геологическое общество краткий отчет о моих наблюдениях над поднятием берегов Чили.

7 марта 1837 г. я поселился в Лондоне на Грейт-Марльборо-стрит и прожил там почти два года, до самой женитьбы. В течение этих двух лет я закончил свой «Дневник путешествия», сделал несколько докладов в Геологическом обществе, начал готовить к печати рукописи моих «Геологических наблюдений» и организовал публикацию «Зоологических результатов путешествия на «Бигле»». В июле я начал свою первую записную книжку о фактах, относящихся к Происхождению Видов, проблеме, над которой я уже давно размышлял и над которой никогда не переставал работать в течение следующих двадцати лет.

Зяблики Чарльза Дарвина

Воспоминания о развитии моего ума и характера (Чарльз Дарвин. Автобиография) / Часть - 3

Чарльз Дарвин

Путешествие на «Бигле»

«Бигль».
Иллюстрация из первого иллюстрированного издания «Путешествие «Бигля»

Путешествие на “Бигле” с 27 декабря 1831 г. по 2 октября 1836 г. - Вернувшись домой после моей непродолжительной геологической поездки по Северному Уэльсу, я нашел письмо от Генсло, извещавшее меня, что капитан Фиц-Рой готов уступить часть своей собственной каюты какому-нибудь молодому человеку, который согласился бы добровольно и без всякого вознаграждения отправиться с ним в путешествие на “Бигле” в качестве натуралиста. В моем рукописном “Дневнике” я, как мне кажется, рассказал обо всех событиях, происшедших в те дни: здесь скажу только, что я готов был тут же принять предложение, но мой отец решительно возражал против этого, добавив, впрочем, слова, оказавшиеся счастливыми для меня: “Если ты сумеешь найти хоть одного здравомыслящего человека, который посоветует тебе ехать, я дам свое согласие”. Однако я в тот же вечер написал о своем отказе принять предложение, а на другое утро поехал в Мэр, чтобы быть готовым 1-го сентября [начать охоту].

Я был на охоте, когда за мной прислал мой дядя: он предложил мне поехать с ним в Шрусбери, чтобы переговорить с моим отцом, так как считал, что я поступил бы благоразумно, приняв предложение. Отец всегда утверждал, что дядя - один из самых благоразумных людей на свете, и поэтому сразу дал свое согласие в самой ласковой форме. В Кембридже я был довольно неумерен в расходах, и чтобы утешить отца, я сказал, что “должен был бы быть чертовски способным, чтобы, находясь на борту «Бигля», тратить больше, чем я буду получать”, на что отец возразил, улыбаясь: “Да ведь все они и говорят, что ты очень способен!”

На следующий день я отправился в Кембридж, чтобы повидать Генсло, а оттуда - в Лондон, чтобы встретиться с Фиц-Роем, и вскоре все было улажено. Когда впоследствии мы сблизились с Фиц-Роем, он рассказал мне, что я очень серьезно рисковал быть отвергнутым из-за формы моего носа! Горячий последователь Лафатера, он был убежден, что может судить о характере человека по чертам его лица, и сомневался в том, чтобы человек с таким носом, как у меня, мог обладать энергией и решимостью достаточными для того, чтобы совершить путешествие. Думаю, однако, что впоследствии он вполне убедился в том. что мой нос ввел его в заблуждение.

У Фиц-Роя был очень своеобразный характер. Он обладал многими благородными чертами: был верен своему долгу, чрезвычайно великодушен, смел, решителен, обладал неукротимой энергией и был искренним другом всех, кто находился под его началом. Он не останавливался ни перед какими хлопотами, чтобы помочь тому, кто, по его мнению, был достоин помощи. Это был статный, красивый человек, вполне выдержанный тип джентльмена, изысканно вежливый в обращении, напоминавший своими манерами, как говорил мне посол в Рио, своего дядю со стороны матери - знаменитого лорда Каслри. Вместе с тем, он, должно быть, много унаследовал в своей внешности от Карла II, - д-р Уоллич подарил мне коллекцию изготовленных им фотографий, и я был поражен сходством одного портрета с Фиц-Роем; посмотрев на подпись, я увидел, что это Ч.Э.Собесский Стюарт, граф д'Олбени, который был незаконным потомком названного монарха.

Нрав у Фиц-Роя был самый несносный, и это проявлялось не только во вспышках гнева, но и в продолжительных приступах брюзгливости по отношению к тем, кто его обидел. Обычно он бывал особенно невыносим по утрам: своими орлиными глазами он всегда замечал какое-нибудь упущение на корабле, и тогда он не сдерживал гнева. Утром, сменяя друг друга, младшие офицеры обычно спрашивали: “Много ли чашек горячего кофе было выпито [капитаном] сегодня”, что значило - в каком настроении капитан? Он был также несколько подозрителен и то и дело пребывал в дурном настроении, а однажды почти впал в безумие.

Мне часто казалось, что ему не хватает трезвости в суждениях и здравого смысла. Ко мне он относился очень хорошо, но ужиться с этим человеком при той близости, которая была неизбежна для нас, обедавших за одним столом вдвоем с ним в его каюте, было трудно. Несколько раз мы ссорились, ибо, впадая в раздражение, он совершенно терял способность рассуждать. Так, в самом начале путешествия, когда мы были в Баие в Бразилии, он стал защищать и расхваливать рабство, к которому я испытывал отвращение, и сообщил мне, что он только что побывал у одного крупного рабовладельца, который созвал [при нем] своих рабов и спросил их, счастливы ли они и хотят ли получить свободу, на что все они ответили: “Нет!”

Воспоминания о развитии моего ума и характера (Чарльз Дарвин. Автобиография) / Часть - 2

Чарльз Дарвин

Жизнь в Кембридже

Кембридж

Кембридж, 1828-1831. После того как я провел два учебных года в Эдинбурге, мой отец понял или узнал от моих сестер, что мне вовсе не улыбается мысль стать врачом, и поэтому предложил мне сделаться священником. Возможность моего превращения в праздного любителя cпoрта - а такая моя будущность казалась тогда вероятной - совершенно справедливо приводила его в страшное негодование.

Я попросил дать мне некоторое время на размышление, потому что на основании тех немногих сведений и мыслей, которые были у меня на этот счет, я не мог без колебаний заявить, что верю во все догматы англиканской церкви; впрочем, в других отношениях мысль стать сельским священником нравилась мне. Я старательно прочитал поэтому книгу «Пирсон о вероучении» [«Pearson on the Creed»] и несколько других богословских книг, а так как у меня не было в то время ни малейшего сомнения в точной и буквальной истинности каждого слова Библии, то я скоро убедил себя в том, что наше вероучение необходимо считать полностью приемлемым. Меня совершенно не поражало, насколько нелогично говорить, что я верю в то, чего я не могу понять и что фактически [вообще] не поддается пониманию. Я мог бы с полной правдивостью сказать, что у меня не было никакого желания оспаривать ту или иную [религиозную] догму, но никогда не был я таким дураком, чтобы чувствовать или говорить: «Credo quia incredibile».

Если вспомнить, как свирепо нападали на меня представители церкви, кажется забавным, что когда-то я и сам имел намерение стать священником. Мне не пришлось даже заявить когда-либо формальный отказ от этого намерения и от выполнения желания моего отца: они умерли естественной смертью, когда я, закончив образование в Кембридже, принял участие в экспедиции на «Бигле» в качестве натуралиста. Если френологи заслуживают доверия, то в одном отношении я очень подходил для того, чтобы стать священником. Несколько лет назад я получил письмо от секретарей одного германского психологического общества, в котором они убедительно просили меня прислать им мою фотографию, а спустя некоторое время я получил протокол заседания, на котором, по-видимому, предметом публичного обсуждения был форма моей головы, и один из выступавших заявил, что шишка благоговения развита у меня настолько сильно, что ее хватило бы на добрый десяток священников.

Поскольку было решено, что я стану священником, мне необходимо было поступить в один из английских университетов, чтобы получить ученую степень; но так как с того времени, как я оставил школу, я ни разу не раскрыл ни одной греческой или латинской книги, то, к своему ужасу, я обнаружил, что за два года, прошедшие с тех пор, я, как это ни покажется невероятным, совершенно забыл почти все, чему меня учили, даже некоторые греческие буквы. Я не отправился поэтому в Кембридж в обычное время, в октябре, а стал заниматься с частным преподавателем в Шрусбери и поехал в Кембридж после рождественских каникул, в самом начале 1828 г. Вскоре я восстановил свой школьный уровень знаний и сравнительно легко мог переводить нетрудные греческие книги, например, Гомера и Евангелие на греческом языке.

Три года, проведенные мною в Кембридже, были в отношении академических занятий настолько же полностью затрачены впустую, как годы, проведенные в Эдинбурге и в школе. Я пытался заняться математикой и даже отправился для этого в Бармут летом 1828 г. с частным преподавателем (очень тупым человеком), но занятия мои шли крайне вяло. Они вызывали у меня отвращение главным образом потому, что я не в состоянии был усмотреть какой-либо смысл в первых основаниях алгебры. Это отсутствие у меня терпения было очень глупым, и впоследствии я глубоко сожалел о том, что не продвинулся по крайней мере настолько, чтобы уметь хотя бы немного разбираться в великих руководящих началах математики, ибо люди, овладевшие ею, кажутся мне наделенными каким-то добавочным орудием разума [«extra sense»].

He думаю, впрочем, чтобы я когда-либо мог добиться успеха за пределами элементарной математики. Что касается греческих и латинских авторов, то здесь я ничего не делал, кроме того, что посещал, да и то почти номинально, некоторые обязательные университетские лекции. На втором году обучения мне пришлось месяц или два поработать, чтобы сдать Little-Go, что далось мне легко. Также и в последнем учебном году я довольно основательно подготовился к заключительному экзамену на степень бакалавра искусств, освежив в памяти своих греческих и латинских классиков и в небольшом размере алгебру и Эвклида; последний, как и когда-то в школе, доставил мне много удовольствия.

Воспоминания о развитии моего ума и характера (Чарльз Дарвин. Автобиография) / Часть - 1

Чарльз Дарвин

Со времени моего рождения до поступления в Кембридж

Чарльз Дарвин в 1816 году

Когда один немецкий издатель обратился ко мне с просьбой рассказать о развитии моего ума и характера и дать краткий очерк моей автобиографии, я подумал, что такая попытка развлечет меня и, быть может, представит интерес для моих детей и внуков. Знаю, что мне самому было бы очень интересно прочитать даже самый краткий и скучный очерк о складе ума моего деда, написанный им самим, - о чем он думал, что делал и как работал. Нижеследующий рассказ о самом себе я старался написать так, словно бы меня уже не было в живых и я оглядывался бы на свою жизнь из другого мира. И не скажу, чтобы это было для меня трудно, ибо жизнь моя почти закончена. О стиле изложения я совершенно не заботился. Я родился в Шрусбери 12 февраля 1809 г. Мне приходилось слышать от отца, что, по его мнению, люди с сильной памятью обычно обладают воспоминаниями, уходящими далеко назад, к очень раннему периоду их жизни. Не так обстоит дело со мною, ибо самое раннее мое воспоминание относится лишь к тому времени, когда мне было четыре года и несколько месяцев, - мы отправились тогда на морские купанья близ Абергела, и я помню, хотя и очень смутно, некоторые события и места, связанные с пребыванием там.

Моя мать умерла в июле 1817 г., когда мне было немногим более восьми лет, и странно, я почти ничего не могу вспомнить о ней, кроме кровати, на которой она умерла, ее черного бархатного платья и ее рабочего столика какого-то необычайного устройства. Думаю, что это забвение моих воспоминаний о ней возникло отчасти благодаря моим сестрам, которые были так глубоко опечалены ее смертью, что никогда не могли говорить о ней или упоминать ее имя, а отчасти - из-за болезненного состояния, в котором она находилась перед смертью. Весною того же года меня отдали в школу для приходящих учеников в Шрусбери, в которой я пробыл в течение одного года.

До того, как я начал ходить в школу, со мной занималась моя сестра Каролина, но я сомневаюсь в том, шли ли эти занятия успешно. Мне рассказывали, что я проявлял в учении гораздо меньше сообразительности, чем моя младшая сестра Кэтрин, и мне думается, что во многих отношениях я не был послушным мальчиком. Каролина была в высшей степени добра, способна и усердна, но она проявляла слишком большое усердие в стремлении исправить меня, ибо, несмотря на то, что прошло так много лет, я и сейчас отчетливо помню, как, входя в комнату, где она находилась, я говорил себе: «А за что она сейчас начнет порицать меня?» И я упрямо решил отнестись с полным безразличием ко всему, что бы она ни сказала.

«Воспоминания о развитии моего ума и характера».
Первая страница рукописи Ч. Дарвина (1876 г.)

К тому времени, когда я стал посещать школу для приходящих учеников, у меня уже отчетливо развился вкус к естественной истории и особенно к собиранию коллекций. Я пытался выяснить названия растений и собирал всевозможные предметы: раковины, печати, франки, монеты и минералы. Страсть к коллекционированию, приводящая человека к тому, что он становится натуралистом-систематиком, ценителем произведений искусства или скупцом, была во мне очень сильной и, несомненно, врожденной, так как ни мои сестры, ни мой брат никогда не имели этой склонности.

Взлет и падение Великой Александрийской библиотеки

Знаменитая Александрийская библиотека в Египте была одним из важнейших центров знаний в древнем мире. Построенный в 4 веке до нашей эры, он процветал около 6 веков. Это был культурный и интеллектуальный центр древнего эллинистического мира, и, как говорят, он содержал полмиллиона свитков папируса, самую большую коллекцию рукописей в древнем мире.

В него вошли произведения Платона, Аристотеля, Гомера, Геродота и многих других. Некоторые из самых блестящих умов того времени работали, учились и преподавали в этой библиотеке. Но в 5 веке нашей эры библиотека фактически прекратила свое существование.

В условиях, когда большая часть ее коллекций была украдена, уничтожена или просто доведена до деградации, библиотека уже не имела прежнего влияния. Александр Македонский основал город Александрию в Египте, на северо-западной оконечности дельты Нила около 331 г. до н.э.

Когда он умер 8 лет спустя, его империя была разделена между его генералами. Один из них, Птолемей I, стал правителем Египта и основал свою столицу в Александрии. Во времена его правления и правления его потомков город стал одним из крупнейших и процветающих центров эллинистического периода (323–30 гг. до н. э.) — процветающим торговым центром и средиземноморским морским портом.

«Возможно, библиотека была построена очень скоро после основания Александрии, около 331 г. до н.э. Но неясно, была ли библиотека основана Александром, Птолемеем I или его сыном, Птолемеем II. Но похоже, что она возникла во времена последнего, правившего с 284 по 246 год до нашей эры», — сказал Уилке Вендрих, профессор египетской археологии и Джоан Силсби из африканской культурной археологии Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе.

Но легенда гласит, что библиотека начала строиться, когда один из подданных Птолемея I, афинянин по имени Деметрий из Фалерума, предложил построить здание для размещения всех всемирно известных рукописей. Проект Деметрия был направлен на создание академии, которая могла бы конкурировать со знаменитым Ликеем Аристотеля, школой и библиотекой недалеко от Афин.

Судя по всему, это было согласовано, и очень скоро на окраине царского дворца было возведено новое здание. Оно называлось Мусейон, или «Земля муз», — говорит Вендрих. Так он был назван в честь муз, девяти греческих богинь искусств.

Первым директором библиотеки был Зенодот Эфесский. Он был греческим ученым и поэтом, который служил главным библиотекарем при Птолемее I и Птолемее II. Зенодот отвечал за первое критическое издание Гомера, пытаясь определить, какие части «Илиады» и «Одиссеи» были оригинальными, а какие были добавлены более поздними авторами.

Зенодот также редактировал произведения Гесиода, Пиндара и других античных поэтов, а также публиковал свои стихи. Со временем библиотека расширилась в размерах и масштабах, поскольку правители увидели преимущества продвижения центра обучения и культуры в своем городе.

Ричард Докинз и Нил Деграсс Тайсон — Поэзия науки

«Нет необходимости быть учёным, вам не нужно работать с бунзеновской горелкой, чтобы понимать науку и удовлетворить вашу воображаемую нужду и заполнить этот выдуманный пробел. Науку необходимо выпустить из лабораторий в культуру».

Ричард Докинз

Почему, когда объём научных знаний неуклонно растёт, многие наивно считают, что наука развивается, низвергая свои ранее установленные положения? Отчего заявления о своем незнании в вопросах науки не встречают осуждения? Не оттого ли к науке порой относятся враждебно, что она ставит крест на телепатии, астрологии и других подобных вещах, дающих мнимую надежду на чудо? Несмотря на то, что мистика отвергается не из принципа, многие люди готовы сохранить веру в первобытные мифы ради надежды на невероятное.

Альфред Нобель, фальшивый некролог и Нобелевская премия

Альфред Нобель, фальшивый некролог и Нобелевская премия

Нобелевская премия считается одной из самых узнаваемых и престижных возможных наград, присуждаемых мужчинам и женщинам со всего мира за выдающиеся достижения в различных областях.

Основатель премии Альфред Нобель сам был известен многими достижениями и вкладом в различные области, имея 335 различных патентов. Однако причина, по которой Нобель оставил большую часть своего состояния для создания Нобелевского фонда, заключалась в том, чтобы улучшить свой общественный имидж, а не в желании, чтобы его вспоминали как «Торговца смертью» за изобретение динамита.

Альфред Нобель в молодом возрасте

Альфред Нобель родился в 1833 году в Стокгольме, Швеция, в семье инженеров. В молодости Нобель учился у известного химика Николая Зинина. В 1850 году он встретил в Париже Асканио Собреро, изобретателя нитроглицерина. Заинтригованный непредсказуемой природой взрыва нитроглицерина под давлением или высокой температурой, Нобель заинтересовался поиском способа контролировать его и создать коммерчески пригодное взрывчатое вещество. В 1857 году он подал свой первый патент, английский патент на газовый счетчик, а его первый шведский патент был на «способы приготовления пороха».

Спустя годы, сосредоточенные на повышении устойчивости взрывчатых веществ, в 1867 году, в возрасте 34 лет, Нобель изобрел динамит, вещество, которое гораздо легче и безопаснее контролировать, чем нитроглицерин. Динамит сразу имел коммерческий успех, он был запатентован в США и Великобритании и широко использовался в горнодобывающей промышленности.

«Мой динамит скорее приведет к миру, чем тысяча всемирных конвенций. Как только люди обнаружат, что в одно мгновение целые армии могут быть полностью уничтожены, они, несомненно, будут соблюдать золотой мир».

Альфред Нобель

Альфред Нобель

В 1888 году журналисты оповестили мир о смерти Альфреда Нобеля — химика, инженера и изобретателя динамита. Репортеры ошиблись — на самом деле погиб Людвиг Нобель, брат Альфреда.

Удивленный изобретатель прочитал в одной из газет собственный некролог под названием «Торговец смертью мертв».

Тихо Браге — «Феникс астрономов»

Тихо Браге

Властитель «замка Урании». Выдающийся датский астроном Тихо Браге (1546—1601), этот «феникс астрономии», как его назвал Иоганн Кеплер, родился в семье датского сановника в замке Кнудструп (Скания, южная часть Скандинавского полуострова). В 13-летней возрасте он поступил в Копенгагенский университет для изучения права. Но на втором году его пребывания в университете, 21 августа 1560 г., произошло затмение Солнца, которое, впрочем, в Копенгагене наблюдалось как частное. Тем не менее молодого Тихо поразило то, что это небесное явление было заранее предсказано. И он тут же решил познакомиться с началами астрономии — как он сам высказался, «науки, к которой я испытывал естественное расположение». Тихо приобрел таблицы планетных движений и том сочинений Птолемея.

Датский астроном Тихо Браге вошел в историю науки прежде всего как исключительный мастер прецизионных наблюдений, без которых не было бы кеплеровских законов.

В первой половине XVI века Николай Коперник лишил Землю статуса центра мироздания и низверг до уровня обыкновенной околосолнечной планеты. В начале XVII столетия Иоганн Кеплер определил истинную форму планетных орбит и установил математическую связь между их геометрическими параметрами и периодами планетных движений. Работы этих ученых ознаменовали начало и завершение великого преобразования теоретических основ астрономической науки, которое теперь называют коперниканской революцией. Но при всей своей гениальности Кеплер мало что мог бы сделать, не будь у него результатов астрономических наблюдений, которые долгие годы с беспрецедентной точностью выполнял его старший современник Тихо Браге. И к тому же именно ему Кеплер обязан должностью при дворе императора Священной Римской империи Рудольфа II, на которой он смог посвятить себя обработке и осмыслению доставшихся от Браге архивов. Не будет преувеличением сказать, что без первичных данных Тихо Браге не было бы кеплеровских законов — точнее, их открыл бы кто-нибудь другой (или другие), причем гораздо позже.

Армиллярная сфера — астрономический инструмент, употреблявшийся для определения экваториальных или эклиптических координат небесных светил.

Революционные идеи, высказанные Коперником в труде «Об обращении небесных сфер», были восприняты современниками без особенного ажиотажа. Этому сильно поспособствовало предисловие, автором которого был не Коперник, а лютеранский проповедник Андреас Осиандер. Он знал о решительном неприятии гелиоцентризма протестантской церковью и поэтому захотел нейтрализовать культурный шок от публикации книги. Более того, он придумал для нее заглавие, которое противоречило коперниканской модели мира, но было созвучно принятой церковью космологии Птолемея. Осиандер также заверил читателей, что теория Коперника вовсе не претендует на описание подлинных движений небесных тел, а лишь предлагает формальные гипотезы, упрощающие астрономические вычисления. К тому же книга Коперника была буквально нафарширована математикой, и потому прочесть и понять ее могли немногие.

Одним из основных инструментов астронома был секстант — устройство для определения угловых расстояний между светилами. Благодаря качеству своих инструментов Тихо Браге смог провести чрезвычайно точные для своего времени астрономические измерения.

После смерти Коперника его идеи признал всего один видный астроном, профессор математики Виттенбергского университета Эразм Рейнгольд. Он составил и опубликовал в 1551 году первые таблицы планетных движений, основанных на коперниканской модели, которые вошли в историю астрономии под названием «Прусских», поскольку издание оплатил герцог Пруссии Альбрехт I. Рейнгольд также написал подробный комментарий к книге Коперника, который должен был очистить ее от интерпретации Осиандера. Однако в 1553 году он умер от чумы, а текст подготовленного к печати комментария оказался утерянным. В результате традиционное прочтение книги Коперника сохранялось на протяжении всего XVI века, и она практически не повлияла на университетские курсы астрономии, где продолжали господствовать птолемеевские идеи.

Конечно, астрономы того времени вовсе не пребывали в восторге от наличия двух альтернативных моделей Солнечной системы. Однако концепция неподвижной Земли соответствовала физическим представлениям эпохи, и отказаться от нее было нелегко. Однозначно доказать, что Земля обращается вокруг Солнца, было бы возможно, если бы удалось увидеть периодические смещения ближайших звезд относительно более дальних соседей по небосводу — так называемый годичный параллакс (это понимал уже Аристотель), однако секстанты, квадранты и астролябии XVI века не позволяли этого сделать– их точность в то время измерялась даже не минутами, а градусами. А годичный параллакс, впервые определенный для звезды 61 Лебедя немецким астрономом Фридрихом Бесселем, значительно позднее, в 1830-х, составил лишь одну треть угловой секунды. Коперник просто принял, что звезды находятся столь далеко от Земли и Солнца, что их параллакс невозможно определить, но эта гипотеза была чисто логическим предположением.

Послекоперниковские астрономы, в общем-то, вполне понимали назревшую необходимость в более точных и многочисленных наблюдениях небосвода. Такую попытку предпринял августейший любитель науки о светилах Вильгельм IV, ландграф немецкого княжества Гессен-Кассель. В 1561 году он построил в своей столице отличную обсерваторию и вместе с двумя помощниками долгие годы вел наблюдения за звездами. Они с высокой точностью определили угловые координаты многих звезд, но дальше этого дело не пошло — в 1592 году Вильгельм умер, и обсерватория закрылась. А поскольку они не занимались планетами, их результаты не могли повлиять на судьбу спора между Птолемеем и Коперником.

Большой квадрант — один из самых крупных астрономических инструментов того времени. Шкала поделена на множество мелких делений, что давало возможность очень точно измерять высоту светил над горизонтом. Квадрант украшен портретом Браге, указывающего рукой на щель в стене, через которую ведутся наблюдения, а на заднем плане — разрез замка Ураниборг. Обратите внимание на методику измерений: наблюдателю, замеряющему высоту над горизонтом, помогают два ассистента — один засекает время, второй записывает результаты.  

 Изображение с сайта en.wikipedia.org

В XVI веке Дания находилась на вершине политического и военного могущества. Датские короли носили корону Норвегии и владели обширными территориями Скандинавского полуострова, которые ныне принадлежат Швеции. В провинции Скания (или Сконе), отделенной проливом Эресунн от датского острова Зеландия, был расположен замок Кнудструп, которым владел Отте Браге, отец будущего астронома.

14 декабря 1546 года в замке появился на свет мальчик, которого назвали Тиге. В двухлетнем возрасте его взял на воспитание бездетный дядя по отцовской линии Йорген Браге, богатый землевладелец и высокопоставленный военный, который четырьмя годами позже был назначен комендантом замка Волдингборг, морской крепости на южном побережье Зеландии. Там мальчик поступил в церковную школу, где ознакомился с начатками латинской грамматики, арифметики и геометрии.

Следуя традиции, еще до тринадцатилетия Тиге отдали в процветающий Копенгагенский университет, основанный в 1474 году. Там он изучал право, риторику и философию, что и было положено школяру-аристократу. Однако летом 1560 года он случайно узнал, что на 21 августа предсказано полное солнечное затмение. В Европе полоса лунной тени прошла через Пиренейский полуостров, поэтому в Дании затмение не наблюдалось. Однако юного студента до такой степени потрясла возможность предсказать столь удивительное небесное явление, что он стал читать книги по астрономии и математике.

Альтернативная история астрономии

Как известно, история не знает сослагательного наклонения. Однако в научно-фантастической литературе существует такое направление, как «альтернативная история». Она описывает, что было бы, если бы некоторые обстоятельства сложились не так, а чуть-чуть иначе. Давайте попробуем рассмотреть, чтобы было бы, если бы в истории астрономии не было Тихо Браге и Кеплера.

Скорее всего, телескопы все равно пришли бы в астрономию 400 лет назад, в 1609 году. Однако книга Кеплера «Новая астрономия», где изложены первый и второй законы планетных движений, естественно, не появилась бы ни тогда (как это произошло в действительности), ни позже. Первые великие открытия оптической астрономии (спутники Юпитера, многозвездность Млечного пути, пятна на Солнце) могли бы увеличить доверие к системе Коперника, но никак не ускорили бы открытия законов, управляющих орбитальным движением планет.

Для этого потребовалось бы совершить именно то, что сделал Тихо Браге, — промерить параметры планетных смещений по небесной сфере с точностью до нескольких угловых минут. Впервые столь (и даже более) прецизионные измерения стал делать англичанин Уильям Гаскойн лишь в конце 1630-х (когда Кеплера уже не было в живых). И еще ведь надо было, чтобы нашелся теоретик экстра-класса, который осмыслил бы эти новые данные и понял, как Земля и прочие планеты обращаются вокруг Солнца. Кто знает, как долго пришлось бы ждать его появления?

Тиге (или Тихо — латинизированная форма этого имени) Браге проучился в Копенгагене три года. По традиции ему полагалось продолжить классическое образование за рубежом, а затем поступить на королевскую службу. Дядя решил отправить юношу в Лейпцигский университет, один из лучших в Европе, где Тихо с 1562 по 1565 год слушал лекции правоведов и знатоков античной поэзии, но для души продолжал заниматься астрономией. Он купил несколько угломерных инструментов и с весны 1564 года начал вести дневник наблюдений небесных тел. Потом он на год возвратился в Копенгаген, откуда отправился в длительную поездку по университетским городам Германии и Швейцарии. В Ростоке на сабельной дуэли Тихо потерял кончик носа и всю жизнь был вынужден скрывать столь заметный дефект внешности под металлическим колпачком.