Лев Клейн |
Археологическая литература о погребениях и погребальных
обрядах, естественно, чрезвычайно обильна, но книга московского археолога Юрия
Александровича Смирнова всё же стоит особняком. Для такой категории книг она
называется странно: «Вечный свет жизни», и содержание ее раскрывается только в
подзаголовке: «Сакральные тексты и погребальные традиции» (Москва, изд.
«Человек», 2013). Увы, мы знаем из астрофизики, что мир конечен, и, как он
зародился некогда во время Большого взрыва, так, возможно, и погибнет.
Единственным утешением является то, что это будет через много миллиардов лет.
Не оставляет надежды и христианская религия — она тоже учит, что конец света
наступит, и даже в не столь отдаленные времена. Что уж и говорить о
политической ситуации — тут ядерная катастрофа выглядит очень даже возможной на
глазах ныне живущего поколения.
Я знаю Юрия
Александровича давно не только лично, но и по его основательным трудам,
например по фундаментальному труду о мустьерских (преимущественно
неандертальских) погребениях. О тех, относительно которых долго стоял вопрос,
погребения ли это или всего лишь оставление умерших животных родными, не
доросшими до человеческого сознания. Смирнов доказал, что это настоящие
погребения, что неандертальцы — люди, заботящиеся о том, что становится с их
умершими сородичами и, видимо, имеющие представление о мире ином и
потустороннем существовании, стало быть, о душе.
В новой работе,
изданной тиражом в 500 экз., Смирнов собрал все сведения о Книгах мертвых —
египетской, тибетской, индуистской, мезоамериканской (индейцев майя) — и
проследил их отражение в заупокойном каноне соответствующих религий, в
олицетворениях смерти. В отдельном разделе этой части книги Смирнов
рассматривает Апокалипсис (Откровение Иоанна Богослова) как нечто вроде
христианской Книги мертвых (его сближения весьма интересны и правдоподобны), а
в другом разделе он предлагает рассмотреть волшебные сказки как древнейшие
Книги мертвых.
В.Я. Пропп показал, что
волшебные сказки отображают обряд инициации, а ведь инициация инсценирует
умирание и последующее воскрешение инициируемых, Баба-Яга в избушке на курьих ножках давно понята как мертвец в гробу. Эти экскурсы являются блестящими
идеями и при всей эксцентричности обогащают наше понимание всей этой сферы
культуры.
В части второй Смирнов
разбирает сакральное право и похоронные обычаи. Он, как и в первой части,
занимается тут только цивилизованными народами, оставившими хорошие описания
похоронных обычаев. Это древнеримские законы, библейские предписания, похороны
и траур в иудаизме, то же в христианстве и мусульманстве, далее в зороастризме
и маздеизме, в ведизме и индуизме, в конфуцианстве, всё это с обильным
цитированием источников, но без малейшего приведения археологических
свидетельств, хотя они, конечно, неимоверно богаты и наглядны. В данной книге
представлена только письменная часть материалов, но представлена хорошо. Эта
вторая часть может служить отличным справочным пособием.
Вернемся, однако, к
первой части. Именно в ней находится объяснение странного названия книги о
Книгах мертвых и похоронных обычаях цивилизованных народов. Дело в том, что,
как ясно из текста, автор сам верит в ту основную идею, которую развертывают
Книги мертвых, — идею о жизни после смерти. Когда он говорит о «вечном свете
жизни», он имеет в виду не жизнь в космическом масштабе, а индивидуальную жизнь
каждого человека — она должна продолжиться после его смерти как жизнь его души
в мире ином.
Что ж, это идея всех
или почти всех религий. На эту тему были написаны тысячи богословских трактатов
на разных языках. По-видимому, Смирнов издавна веровал, — это его личное дело,
и как это сообразуется с его статусом ученого, да еще в такой сильно
конфликтующей с религией сфере, как археология (взять хотя бы библейскую
хронологию или вопрос о возникновении человека), — опять же, ему решать. Он
хранил свои верования в глубине души и делал свое дело в археологии
профессионально.
Выступить с открытым
забралом в печати его побудил успех книги Рэймонда Моуди Life after Life
(«Жизнь после смерти») в 1975 году в США. Моуди обобщил воспоминания 150
пациентов, переживших «малую смерть» (клиническую смерть), о своих видениях,
оставшихся в их памяти при возвращении к жизни. Все они видели какой-то
туннель, световое пятно, падение или полет к нему, встречи с какими-то существами,
мытарства, суд над поступками, города света и т. п. За книгой Моуди разом
появились тысячи книг его последователей. Еще бы! Такое подтверждение верований
экспериментальной медициной! В советском государстве книга Моуди появилась
сначала в самиздате в 1978 году, потом в открытой печати в 1990-м. За ней
последовали книги Дж. Кларка, Р. Моритц, Форда Артура, архиепископа Луки
(Войно-Ясенецкого), Роуч Мэри и т.д. Вот и Смирнов решился, присоединив к опыту
«посмертных состояний» психоделический опыт принимавших сильные обезболивающие
«и другие наркотические препараты» («Роман с кокаином» М. Агеева, «Морфий» М.
Булгакова и т.д.).
Он подметил, что в
Тибетской Книге мертвых («Бардо тхедол») описанные явления в мире ином
совпадают с явлениями, описанными Моуди: туннель, светоносное существо,
загробный суд и т.д.
Приводя все
доказательства в пользу идеи Моуди и «своей» о пребывании душ (сознания) в мире
ином, Смирнов по нормам религиозного писательства и прозелитизма совершенно не
упоминает те чисто медицинские, физиологические объяснения, которые были даны
всем этим видениям — как «посмертным», так и психоделическим. Объяснения
(психиатра Р. Сигела, Н. Губина и др.) специфическими механизмами деятельности
мозга при обедненном снабжении кровью, кислородном голодании и других факторах
в этих ненормальных условиях, когда зрение в столь экономном режиме
сосредоточивается на узком кружке и человек видит туннель, световое пятно. Это
ведь классическая тема галлюцинаций. Сейчас есть ряд исследований, объясняющих
многие формы первобытного искусства типичными галлюцинациями при приеме
галлюциногенных препаратов, которые часто употреблялись в разных древних
культурах (мухоморы, пейот, эфедра, мандрагора и др.). Первобытные люди
изображали свои галлюцинации, и эти их рисунки совпадают с рисунками
современных наркоманов. Смирнову, конечно, известны эти исследования. Почему же
о них нет ни слова?
Если бы Смирнов
поступал в данной ситуации по нормам научного исследования, он должен был бы
рассмотреть все объяснения и выбрать наиболее убедительные по научным
критериям.
В книге есть и
дополнительные экскурсы в защиту православного миропонимания. В частности, по
констатации Смирнова, несколько независимых источников (евангелических,
исторических и геологических) подтверждают факт землетрясения в Израиле в
первой половине I века н.э. Более того, они называют три возможных даты этого
события, а именно 31, 32 и 33 годы нашей эры (с. 26). А тем самым они
подтверждают, по мысли Смирнова, факт чуда — реакции самой природы на казнь
Иисуса Христа. «И вот завеса в храме разодралась на две части сверху и донизу»
и т.д. И Смирнов приводит со своей стороны ряд доказательств, стоящих за каждой
из этих трех дат. В каждом случае названо и конкретное число — 23 марта 31
года, 25 марта 32 года и 3 апреля 33 года. Смирнов считает, что наиболее
заслуживает доверия последняя дата.
Когда в современном
суде говорят, что событие могло произойти в три разные даты и приводят весомые
доказательства каждой, то это означает, что все доказательства несостоятельны и
что доказательства реальности события нет. Я не говорю, что не было такого
события, вполне могло и произойти и даже совпасть по времени с нужной датой — в
этом районе часто происходили землетрясения. Но когда о нем сообщают
расходящиеся свидетельства, то мы этим свидетелям не вправе доверять в целом.
Ю.А. Смирнов имеет
полное право исповедовать ту или иную религию, но тогда нужно решить
изначально, какую именно работу он пишет: научное исследование или
теологический трактат. У них разная постановка вопросов, разные критерии оценки
достоверности, разные системы доказательств, да и разная аудитория.
Ю.А. Смирнов столь
проникся истинами, которые он открыл для себя, что вывод из первой части своей
книги сформулировал в стихах:
Когда-нибудь и яВ долину Смертной тениКонечно же сойду обиды не таяКогда закончатся последние ступениПоследние страницы Книги БытияТогда откроется иная Книга МертвыхИное Бытие — Другие БерегаИ меж брегов сознаньем полустертыхБлеснет Надеждой Новая СтезяЮС
Я значительно старше
Юрия Алексеевича, и мне предстоит «сойти в долину Смертной тени» значительно
раньше его. Никакой Новой Стези мне там не видится. Этой надежды у меня нет.
Всё, что мне суждено сделать, сделано и предстоит сделать здесь. Жить после
смерти я буду только в том, что я успел сотворить при жизни в этом весьма
несовершенном, но очень привлекательном мире. Планировать себе иную жизнь в
ином мире — традиция давняя, но не представляющаяся мне трезвой. Шахида ждут
там 72 девственницы, христианина — райские кущи, меня там не ждет никто и
ничто. Предпочитая сознавать, что возможности исчерпаны, кладешь последние
штрихи. Соответственно и нужно поступать в оставшееся время.
Затронутая Львом Самуиловичем
тема оказалась настолько важна, что выпускающий редактор ТрВ–Наука не удержался
от нескольких мировоззренческих вопросов.
- Вы с определенностью пишете, что надежды на жизнь после смерти нет. Как возникла Ваша уверенность? Все-таки утверждать наверняка нельзя. Я не христианин, но, насколько я понимаю, христиане верят, что после смерти нас ждет более полноценное бытие и мы не можем выносить о нем твердые суждения, как не могут судить об освещенном мире и тем более о солнце узники в пещере.
— По этому вопросу я
никогда не заморачивался. Слишком ясно передо мной вырисовывались корни
религиозных представлений, и корни эти уходили в очень примитивную систему
мышления и в очень слабый объем знаний. Причем я всегда понимал, что бремя
доказательств лежит на тех, кто это всё утверждает. А сколько-нибудь веских
доказательств нет. А насчет того, что, может быть, мы чего-то не знаем и вот
там-то есть все доказательства… Такие возможности бесконечны и абсолютно
нереальны. Вполне возможно, что у меня под письменным столом сидит зеленый
носорог, но мы его пока не можем обнаружить. Будем всё же исходить из того, что
его нет. И мыслить о нем совершенно бесполезно.
- Однако многие верующие люди отнюдь не отличаются ни примитивным мышлением, ни слабым объемом знаний. Получается, все они лукавят? Все недостаточно трезвы? Или религия что-то вроде музыки: одни понимают ее, радуются хорошей и корчатся от плохой, другим она недоступна?
— Вы сами частично
ответили. Одни умные верующие безусловно лукавят, подделываясь под популярный и
похвальный тренд, полагая, что это им недорого стоит, а доход огромный. Многие
недостаточно трезвы, поддаваясь тому опьяняющему воздействию религии, которое она
за долгие века доминирования наработала. А главное — религия отвечает на
мучительные запросы людей с чувствительной и ранимой психологией, не могущих
вынести тяжесть сурового знания очевидности: неизбежность своей смерти,
случайность распределения счастья и т.п. Иной мир, вечная душа, выдуманные
фигуры покровителей всего, возможность молитвами выпросить счастье дают
утешение, надежду, отгоняют страхи. Но и порождают другие страхи: укрепляют в
морали тех, кто иначе не умеет мораль обосновать. То есть ни ум, ни объем
знаний не гарантируют психологической стойкости. Для тех, у кого ее нет, —
подпорочка: религия.
- Почему пустота после смерти не лишает Вашу жизнь смысла? Вам близка идея стоиков «жить вопреки»?
— По этому вопросу
мыслить можно, но начнем с того, что заведомого, природного смысла у жизни нет.
Есть причина. Для нас жизнь — это данность. А смысл — это цель. Цели мы ставим
себе сами. Исходя из сложившихся условий, из воспитания, из традиций и
исторической ситуации. То есть мы сами наделяем жизнь определенным смыслом.
Врожденный инстинкт заставляет нас ценить жизнь свою и своих детей, но
воспитание, традиции и ситуация ставят некоторые ценности выше жизни. Вообще
дети и следующие поколения, само сознание их наличия не позволяет приравнивать
конечность индивидуальной жизни к пустоте. Так образуемый смысл дезавуирует
пустоту. А оформлять ли это идеями стоиков, циников или кого-то еще — дело
десятое.
Лев Клейн,
историк, археолог,
культур-антрополог,
филолог, историк науки