Биологический спецназ. Игра на поражение

PETER MARLOW/MAGNUM PHOTOS/AGENCY.PHOTOGRAPHER.RU

В 1970–1980-х годах, нарушая международные соглашения, СССР работал над созданием вирусов и бактерий, которые были бы способны в кратчайшие сроки уничтожить сотни тысяч людей. О том, с чего все начиналось, рассказывает известный американский журналист Дэвид Хоффман в своей книге «Мертвая рука», посвященной гонке вооружений в позднюю советскую эпоху.  (Фрагмент из книги Хоффмана на русском языке)

После Второй мировой войны США создали программу наступательного биологического оружия, но в 1969 году президент Никсон отказался от нее. Три года спустя была подписана конвенция о биологическом и токсинном оружии, запрещавшая создание и производство средств бактериологической войны. Советский Союз присоединился к ней и стал одним из трех государств-депозитариев этого соглашения. Но затем советские руководители пошли на дерзкий шаг: они втайне нарушили свои обязательства и открыли обширную программу разработок в области наступательного биологического оружия, опираясь на мощный комплекс лабораторий и институтов, закамуфлированных под гражданские учреждения. Для учета патогенов и для обозначения направлений программы были введены коды. Бактерии обозначались литерой «Л».Чума получила кодовое наименование Л1, туляремия — Л2, бруцеллез — Л3, сибирская язва — Л4. Вирусы обозначались «Н». Оспа — Н1, лихорадка Эбола — Н2, лихорадка Марбург — Н3 и т. д. Частью программы был проект «Фактор» — сокращение от «фактора вирулентности», или «патогенного фактора». Вирулентность — это характеристика патогенности микроорганизма для других организмов. Увеличение вирулентности бактерий и вирусов делало их опаснее. Помимо «Фактора» были и другие проекты, в том числе «Костер» — поиск нового поколения микробов, устойчивых к антибиотикам, и «Флейта» — попытка создать изменяющие сознание человека компоненты, то есть оружие, которое должно было свести с ума целые армии. Поиск решений в области генной инженерии имел обозначение «Фермент», химического оружия — «Фолиант». Параллельно советские ученые работали над микробами, губящими растения и истребляющими скот. Этот проект назывался «Экология».

В 1984 году Сергей Попов оказался среди ученых, работавших над проектом «Фактор». Ему исполнилось тогда тридцать четыре. Это был высокий добродушный человек с тонковатым, но приятным голосом. Попов был сотрудником научного института в Кольцове — небольшом городе в тридцати с лишним километрах на юго-восток от Новосибирска. <...> Он и его жена Таисия были преданы делу науки; они приехали в Кольцово в 1976 году в надежде получить больше возможностей для исследований. А институт рос быстро. Строились десятки новых зданий, завозилось современное оборудование. Формально он назывался Институт молекулярной биологии, позже стал известен как «Вектор». В микробиологии «вектор» — это средство передачи фрагментов ДНК от одной клетки другой. <...> В 1984 году Попов был заведующим химической лабораторией в «Векторе». Перед ним стояла новая задача — проникновение в секреты вируса оспы. За четыре года до того Всемирная организация здравоохранения торжественно объявила, что оспа побеждена. Но мир не знал, что оспа стала предметом экспериментов для ученых «Вектора». Вирус, убивший больше людей, чем все войны XX столетия, должен был превратиться в орудие новой войны.

Приступая к работе в Кольцове, Попов мечтал только о науке. Его с женой заманил туда обещаниями Лев Сандахчиев — невысокий напористый армянин, заядлый курильщик, который был замдиректора «Вектора» по научной работе, а в 1979 году стал директором института. Многие знали Сандахчиева как ловкого дельца, боровшегося за успех своей молодой организации. Он предлагал зарплаты в полтора раза выше, чем в других местах. У него было множество вакансий, и это означало, что сотрудники могут рассчитывать на карьерный рост. Он убедил власти выделить ему иностранную валюту на покупку реагентов и оборудования. Наконец, он мог предложить хорошее жилье.

Попов хорошо знал это место и, проезжая мимо на велосипеде, восхищался ведущейся там стройкой, в том числе жилого девятиэтажного дома. Там намечалось что-то масштабное. Сандахчиев сказал им, что они будут заниматься прикладной наукой, совершать научные открытия и приносить пользу. Сергей и Таисия связывали с новой работой большие надежды.

«Это было очень притягательно, и в то время мы ничего не знали о биологическом оружии, — говорил Попов. — Никто и слова не сказал об этом. Не то чтобы нас приглашали заниматься разработкой какого-то биологического оружия. Нет-нет. Так что мы были совершенно наивны и не понимали, что происходит. Нас пригласили в новый институт, вот и все».

Сандахчиев торопился. Он хотел раздвинуть границы генной инженерии в военной сфере. В бурно растущем учреждении возникли специальные отделы: разработка и создание питательной среды, выращивание клеток для культивирования вирусов, выращивание самих вирусов, изоляция ДНК и манипуляции с ней, изоляция необходимых ферментов, опыты на животных и т. д. «Вектор» добился некоторых успехов и в гражданских исследованиях, но, по сути, это была большая лаборатория, где разрабатывались новые методы использования вирусов для массового уничтожения людей.

Защитив в 1976 году кандидатскую диссертацию в Новосибирском госуниверситете, Попов стал младшим научным сотрудником в химической лаборатории «Вектора». Знание химии было необходимо для того, чтобы распутать секреты генов. В первые годы, вспоминал он, ученых обучали базовым навыкам в области микробиологии. Они практиковались в выращивании вирусов на бактериофагах — безвредных для человека вирусах бактерий. В 1978 году Попов стал руководить химической лабораторией и начал понимать, каковы были истинные цели Сандахчиева. Он получил допуск к совершенно секретной информации:

«В этот момент мое участие в программе разработки биологического оружия стало уже необратимым». 

Истинную цель Кольцова скрывала «легенда»: 

«Так называемая открытая легенда, адресованная всем, заключалась в том, что цель института — ускорить развитие промышленной микробиологии, и что мы хотели выяснить, как модифицировать микробы, как использовать их для создания разного рода биологических веществ. Это была законная цель, прикрывавшая программу биологического оружия, ведь все это выглядело мирной программой. За одним исключением — эти модифицированные микробы, в конечном счете, должны были убивать».

Несмотря на секретность, Попов обнаружил пробел в легенде. Нормальный институт такой величины должен был бы публиковать десятки, а то и сотни научных статей. Но, по словам Попова, возможности публикации ученых были резко ограничены. В статье не должно было ничего говориться об их реальной работе, и она должна была соответствовать прикрытию. «История в статье должна была быть невразумительной, заведомоложной или просто не имеющей отношения к делу», — говорил он. Недостаток серьезных публикаций у организации, где работали тысячи исследователей, был бы подозрителен. Если они не совершают научных открытий, то чем они занимаются? Но высокопоставленные чиновники заявили Попову, что у Соединенных Штатов тоже есть секретная программа биологического оружия, и он поверил. О конвенции 1972 года практически не говорили.

«Знаете, общее представление заключалось в том, что мы изрядно отстали (в основном так и было), — рассказывал впоследствии Попов. — Мы думали о себе как о стране, которой нужно развивать собственный потенциал в плане биологического оружия. Мы боялись его не иметь, и никто, в сущности, не сомневался, что у американцев лучшее биологическое оружие. И вспомните об умонастроениях, господствовавших в то время в СССР. Кто-то когда-то сомневался, что американцы нас обманывают? Никто — просто потому, что мы сами всегда так поступали и считали, что со стороны остальных будет глупо вести себя иначе».

Вирусы — это невидимые в микроскоп частицы, которые заражают живые организмы и вызывают болезни. Их открыл русский микробиолог Дмитрий Ивановский в 1892 году, а шесть лет спустя — Мартинус Бейеринк, голландский микробиолог и ботаник. Ивановский пытался понять, почему фарфоровый фильтр, не пропускавший бактерии, не может уловить возбудителя мозаичной болезни листьев табака. Он понял, что болезнетворная частица столь мала, что проходит через фильтр. Вирус трудно назвать формой жизни: он состоит только из белковой оболочки и нескольких генов. Но он может стать разрушителем невероятно заразным. Именно вирусами были вызваны эпидемии оспы и гриппа. Функционируют они так: инфицируют клетку-хозяина, а потом побуждают ее размножать и выпускать новые вирусы. В отличие от бактерий вирусы нельзя подавить антибиотиками.

Мечтой Сандахчиева было получение вирусов, каких никогда не видел мир — таких, которые смогут атаковать целые армии или страны. Но этому все еще отсталому уголку советской науки нужно было преодолеть внушительные препятствия — вначале надо было научиться ходить, а уж затем бегать. Одной из трудностей на раннем этапе была наработка генетического материала — синтез ДНК. В то время на Западе уже были известны методы создания простых генов, но Советский Союз сильно отставал. Первые шесть месяцев 1980 года Попов выполнял удивительное задание Сандахчиева: он отправился в Англию, в знаменитую лабораторию молекулярной биологии Кембриджского университета — место многих громких открытий в микробиологии, чтобы освоить технологию синтеза ДНК. Поездка за рубеж для участника советской программы по разработке биологического оружия была весьма необычным делом, и ее должен был одобрить ЦК партии. Попов уехал один, без семьи, изображая гражданского исследователя, который приехал на полгода ради интенсивной учебы, и вернулся в Кольцово с кембриджскими ноу-хау. Он почувствовал вкус жизни на Западе, который запомнил навсегда.

Когда он вернулся в Кольцово, начался трудоемкий и долгий процесс синтеза ДНК. Нужно было один за другим собрать гены из нуклеотидов — фундаментальных блоков нуклеиновых кислот. Что касается небольших генов, то это было вполне осуществимо. К примеру, соматостатин, гормон, регулирующий рост, — это крошечный белок, всего 14 аминокислот в длину. Ученые могли синтезировать его, создав цепочку ДНК длиной 42 нуклеотида. Но более сложные гены требовали сотен или тысяч нуклеотидов. Как вспоминал Попов, в его лаборатории зачастую трудились более пятидесяти ученых с кандидатской или докторской степенью, занимавшихся этой тяжелой работой:

«Лаборатории были заполнены колбами, бутылями с растворителями и реагентами. Люди стояли перед множеством вытяжных шкафов, занимаясь этой нудной, многоэтапной процедурой химического синтеза».

А неутомимый Сандахчиев все давил и давил на Попова, желая получить как можно больше генетического материала для создания вирусов. 

«Поначалу это казалось сумасшедшей идеей, — говорил Попов, — но Сандахчиев был мастером по части смелых проектов и умел ставить высокие цели. Мы все еще с трудом создавали фрагменты ДНК из 15–20 элементов, а он уже мечтал о тысячах. Мы поняли: чтобы реально ускорить дело, нужно проводить синтез автоматически. Сандахчиев выдвинул идею построить большой арсенал или фабрику, где роботы будут автоматически собирать ДНК разных вирусов. Один вирус в месяц — таков был бы идеальный уровень производительности. И тогда можно было бы собирать биологическое оружие, порцию за порцией».

Кампания Всемирной организации здравоохранения по борьбе с оспой длилась больше десяти лет. Теперь Сандахчиев предлагал ежемесячно создавать по новому вирусу. 

«Идее дали зеленый свет, — вспоминал Попов. — Что если Советский Союз смог бы одного за другим выпускать возбудителей разных болезней? Возбудителей невероятной эффективности, от которых нет возможности защититься? В этом и была его блестящая идея». 

Попова попросили выяснить, как создать «синтезатор», сборочную линию, и что для этого нужно. Сандахчиев был заинтересован в воспроизведении SV 40, вируса, вызывающего у обезьян рак, «...поскольку в тот момент это был единственный вирусный геном, последовательность которого была полностью известна ученым». В ней было больше 5000 нуклеотидов. Попов сказал, что на это потребуется от двух до трех лет. Сандахчиев был разочарован, он все-таки хотел получать новый вирус каждый месяц. 

«Мне это казалось глупостью, — говорил Попов. — Но Сандахчиев четко понимал правила игры с советским военным лобби. Он ошеломлял генералов безумными, безумными, безумными идеями и всегда опережал других».

В начале 1980-х Попов и другие сотрудники «Вектора» совместно с одним институтом в Москве создали генно-инженерную технологию производства искусственного интерферона — антивирусного вещества, вырабатываемого человеческим организмом. За работу над интерфероном Попова представили к высокой государственной награде. Интерферон был ценным приобретением для фармакологической промышленности и частью легенды «Вектора». В то же время в «Векторе» начали изучать оспу, надеясь продлить ей жизнь в качестве биологического оружия.

Вирус оспы называется Variola, а самая грозная и распространенная его разновидность — Variola major. Вирус унес сотни миллионов жизней: в прошлом смертность от Variola major составляла в среднем 30%. Больные оспой испытывали ужасные страдания. Джонатан Такер, специалист по оспе, охарактеризовал их так: 

«После двухнедельного инкубационного периода оспа начинала изнурять организм лихорадкой, головной болью, болями в спине и тошнотой; затем лицо, туловище, конечности, рот и горло усеивали отвратительные, полные гноя язвы. Пациенты, подхватившие эту инфекцию, агонизировали: им казалось, что их кожу пожирает огонь, и хотя их мучила жажда, раны во рту и в горле превращали глотание в чрезвычайно болезненный процесс».

Выжившие выздоравливали за две-три недели. Но болезнь легко передавалась и распространялась воздушно-капельным путем; вирус оставался заразным, попадая на одежду и постельное белье. Еще в 1960-х оспой ежегодно болели 10–15 миллионов человек в 43 странах; по некоторым оценкам, два миллиона из них умирали.

Долгая кампания по борьбе с оспой закончилась 8 мая 1980 года — тогда Всемирная организация здравоохранения (ВОЗ) объявила о победе. ВОЗ рекомендовала всему миру отказаться от вакцинаций.

«Победа над оспой, — писал Такер, — первой и пока что единственной инфекционной болезнью, уничтоженной благодаря усилиям человека, стала одним из величайших достижений медицины XX столетия».

Теперь Попов уговаривал Сандахчиева не воссоздавать SV 40 и не производить искусственные вирусы, а принять оспу в качестве объекта инженерии в рамках проекта «Фактор». Почему бы не изобрести что-нибудь новое на ее основе? Вирус оспы было нетрудно выращивать, легко распылять, он был возбудителем заболевания с высоким уровнем смертности и оставался стабильным во время хранения.

Тогда Попов еще не работал непосредственно с опасным вирусом. Он использовал в качестве модели родственные вирусы, например, возбудителей вакцинальной болезни и эктромелии — оспы мышей. Модели играли роль дублера реальной болезни. Попов вспоминал, что Москва начала давить на институт, требуя результатов. Он работал уже почти десять лет, и Сандахчиева критиковали за отсутствие прорывов. 

«Центральный комитет очень сильно давил на нас, требуя ускориться, — вспоминал Попов. — Были даны громкие обещания, в программу было много вложено, но результата не было. Вот когда «Фактор» оказался в центре моих исследований ».

Начав манипуляции с вирусами, Попов столкнулся с серьезной проблемой. Было трудно заставить вирус увеличить объемы производимого токсина. Возбудитель мог производить лишь немного токсина, а когда Попов пытался сделать его более продуктивным, возникал неожиданный побочный эффект: вирус становился менее ядовитым. 

«Если мы превращали их в хороших производителей, — говорил он, — то зачастую получали на выходе слабых убийц».

Попов искал решение годами.

Со временем его работа пошла в ином направлении. Сотрудничая с другими учеными, он нашел способ задействовать биологический спусковой механизм, позволяющий обмануть иммунную систему. Обычно организм человека атакует болезнь, когда обнаруживает ее. По мысли Попова, если белки вируса сумеют уподобиться белкам человеческого тела, иммунная система будет запущена не только против возбудителя болезни — она станет атаковать сам организм. Это делало генетически модифицированный вирус умелым убийцей, для чего ему вовсе не требовалось много токсина.

«Идея была в том, чтобы подорвать естественную регуляцию человеческого тела и направить ее против себя самой, — объяснял мне Попов. — И все это требовало лишь биологического переключателя, или сигнала, которому тело должно было следовать».

Нужно было одурачить иммунную систему организма таким образом, чтобы она атаковала сам организм. (Именно таков механизм развития аутоиммунных заболеваний — сахарного диабета I типа, рассеянного склероза, ряда ревматических заболеваний и т. д. Сегодня, спустя 25–30 лет после описываемых событий, «переключатель», запускающий аутоиммунную реакцию, по-прежнему неизвестен.)

По словам Попова, в ходе исследований рассматривалось несколько вероятных целей, но было принято решение обратить иммунную систему против нервной системы. Таким образом, если бы на этой основе было создано реальное оружие, оно поражало бы жертв двумя волнами. Первой была бы оспа. Но затем — возможно, уже после выздоровления — организм должен был нанести удар по собственной нервной системе, и парализованную жертву настигла бы смерть. Вторая волна должна была стать неожиданностью, и не было бы вакцины, способной остановить процесс.

«Если бы это превратилось в оружие, никакое лечение не было бы возможно, — рассказывал Попов. — Ведь все случилось бы неожиданно, когда первоначальное заболевание проходило бы; человек мог полностью выздороветь. А затем приходил бы смертоносный ответ — новая волна болезни...»

В 1985 году Попов создал нечто, известное как «концепт» его идеи — элемент ДНК, который следовало внедрить в геном. Это было только начало, но оно стало настолько значительным шагом вперед, что Сандахчиев уже мог отказаться от прежнего проекта по производству большого количества искусственной ДНК. Они могли создавать смертоносных возбудителей, используя небольшие кусочки генетического материала. И стало ясно, что на горизонте — новое поколение биологических объектов, которых можно использовать при создании оружия.

Ученые вроде Попова в Кольцове преодолевали научные барьеры, но создание оружия было задачей военных, они занимались этим в собственных лабораториях. «Вектор» был исследовательской организацией, а «заказчиком» — 15-е Главное управление Министерства обороны. Представители заказчика время от времени наведывались в «Вектор», чтобы оценить ход работы. Наконец у ученых было о чем рассказать военным.

Еще один ученый, уединенно работавший неподалеку от Москвы, вел собственную войну. «Вектор» пытался модифицировать вирусы, а Игорь Домарадский — перестроить генетическую структуру бактерий, чтобы превратить их в воинов, не знающих преград. Домарадский слегка прихрамывал, в детстве он переболел полиомиелитом, а во взрослые годы — туберкулезом и малярией. У него была репутация раздражительного, несдержанного человека, а позднее он и сам называл себя неудобным, смутьяном. Он был нетерпелив и жаждал наград за научные достижения, хотя бы и на службе у «фабрики смерти».

В 1984 году ему было пятьдесят девять. В течение рабочей недели он жил один в Протвине, небольшом городе в 100 км южнее Москвы. Каждый день он проезжал на машине через березовый лес, чтобы приступить к работе в секретной лаборатории. Место, где она находилась, называлось Оболенском — по фамилии князей, когда-то владевших этими землями (строго говоря, наукоград Оболенск получил имя древнерусского города, когда-то располагавшегося неподалеку.). Ему нравились эти поездки. Зимой он часто сталкивался с выходившими на дорогу лосями. Он помнил, как строили Оболенск — прямо посреди леса. Сначала там были только временные бараки. К началу 1980-х в лесу выросло современное «Здание № 1». Оно выглядело как обычная советская восьмиэтажная «коробка». Но внутри здания было отведено в общей сложности 30 200 квадратных метров для исследования опасных патогенов и манипуляций с ними. Третий этаж был предназначен для работы с особо опасными веществами. Огромные герметично закрывающиеся двери с воздушными шлюзами предотвращали утечки.

Туляремию вызывает весьма заразная бактерия Francisella tularensis, которая встречается у животных, особенно у грызунов, кроликов и зайцев. В начале 1980-х этот микроб и стал предметом исследований Домарадского. Он пытался в то же время работать над несколькими другими патогенными организмами, но начальство хотело увидеть результаты непременно от работы с туляремией. Он искал способ превратить ее в возбудителя болезни, способного инфицировать людей и при этом быть устойчивым и к антибиотикам, и к вакцинам. Он искал супермикроба, которого невозможно было бы остановить.

В основном советские военные интересовались инфекционными патогенами вроде оспы или чумы, которые могли вызвать эпидемию. Требовалось зажечь искру, а дальше болезнь распространялась бы сама, как лесной пожар. Туляремия не может передаваться непосредственно от человека к человеку. Но военные не теряли интереса к ней, поскольку чтобы заболеть ею, достаточно вдохнуть или проглотить всего десяток бактерий. Кроме того, туляремия стабильна, ее легко распылять, а при низких температурах бактерии способны жить во внешней среде неделями.

В отличие от вирусов, состоящих из нескольких генов, белка и иногда мембраны, бактерии имеют прочную клеточную оболочку. Она исключительно важна для выживания клетки. Без нее клетка погибнет. В 1930–1940-х были разработаны антибиотики, способные атаковать бактерии; первым из них был пенициллин. Эти лекарства могли замедлить движение бактерий, а то и убить их несколькими способами: разрушить клеточную оболочку, подавить рост клеток или остановить их деление. Антибиотики помогли побороть болезни, угрожавшие человеку столетия ми. Заболевания вроде острой ревматической лихорадки, сифилиса и бактериальной пневмонии стало сравнительно легко вылечить. Эти чудеса медицины обещали просто стереть из памяти человечества некоторые болезни. В 1940-х годах было создано уже несколько десятков антибиотиков, но затем случился неожиданный поворот: у бактерий стала развиваться устойчивость к ним. В течение всего нескольких лет многие из этих чудесных лекарств стали куда менее действенными. Оставшиеся бактерии в результате естественного отбора преодолели уязвимость к антибиотикам; выжили те, что были генетически устойчивы к лекарству. Со временем остались только резистентные бактерии, и лекарства потеряли эффективность.

Целью исследований Домарадского было создание нового микроба, устойчивого ко многим антибиотикам. Это орудие войны позволяло бы выкашивать целые армии. По словам Канатжана Алибекова, в конце 1980-х занявшего пост заместителя директора советской программы биологического оружия, Домарадский как-то предложил разработать штамм туляремии, способный выстоять против всего спектра антибиотиков, бороться с вакцинами и при этом не терять своей вирулентности.

«Советскую армию не удовлетворяло оружие, устойчивое лишь к одному типу антибиотиков, — говорил Алибеков. — Военные стратеги считали стоящим только такое генетически модифицированное оружие, которое сопротивлялось бы всем возможным видам лечения».

Генералы хотели получить штамм, способный выстоять сразу против 10 разных антибиотиков, вспоминал Алибеков. Предложение было дерзким, и выполнить это поручение было трудно.

У Домарадского было мало материала — в Советском Союзе почти не знали о микробе туляремии:

«У нас не было данных по его биохимии и генетике». 

Домарадский убедил московское начальство привлечь к участию в проекте лучших исследователей в стране.

Борьба Домарадского, по его словам, осложнялась постоянным давлением со стороны советского руководства, которое хотело получать результаты по жесткому графику пятилетних планов. Программа биологического оружия находилась в ведении Военно-промышленной комиссии (комиссия Президиума Совета министров СССР по военно-промышленным вопросам.) — могущественного ведомства, которое устанавливало сроки, приводившие Домарадского в бешенство.

К 1984 году он работал над идеей использования туляремии уже почти восемь лет. Каждый месяц начальники из Москвы прибывали в институт в служебных автомобилях, подъезжая к Оболенску с включенными сиренами и проблесковыми маячками. Нетерпеливые гости хотели знать, как движется проект, и требовали ответов от Домарадского. А его исследования шли медленно и требовали усердия.

«Этот микроб не воспринимает генетическую информацию со стороны, а у него самого нет нужных генов для устойчивости к антибиотикам», — сказал он о туляремии. И хотя Домарадский сообщал об успехах в борьбе за устойчивость к антибиотикам, ученые «даже не приблизились» ко второй цели — созданию микроба, который может сопротивляться вакцинам.

Однажды Домарадскому пришлось ожесточенно бороться с начальством: ему предложили изменить наружность микроба, присоединив к бактерии туляремии другой микроорганизм — стафилококк.

«Речь шла о том, чтобы прилепить прямо на поверхность клетки возбудителя туляремии заплатку из стафилококка, что не могло сработать в принципе», — вспоминал он. Такая тварь просто не смогла бы размножаться. «Это все равно что приклеить кошке вороньи крылья и ждать, что она родит летающих котят», — ворчал Домарадский.

Работая в лаборатории, Домарадский столкнулся с огромным препятствием: если бактерия приобретала какие-то новые качества, она могла лишиться части прежних свойств. Так случилось с туляремией. «Приобретая устойчивость к нескольким антибиотикам, штамм терял свою вирулентность, что для военных было неприемлемо», — говорил он.

Если вирулентность падала или подопытному животному удавалось прожить на день дольше, военные считали это большой неудачей.

«Искомый штамм биологического оружия должен был быть абсолютно вирулентным и распространяться в форме аэрозоля. Должно было хватить одной клетки микроба, чтобы обезьяна получила смертельную инфекцию, — говорил Домарадский. — Более того, инфекция должна была быть неизлечимой».

Домарадский нашел новый подход к проблеме. Он предложил взять два штамма, потерявших вирулентность в результате генной инженерии, но приобретших устойчивость к разным антибиотикам, и соединить их, получив в итоге супермикроб. Пара штаммов, работая вместе, могла компенсировать недостатки друг друга. Домарадский называл это бинарным подходом и возлагал на него большие надежды. В результате они могли бы получить «быстро развивающуюся, чрезвычайно вирулентную и практически неизлечимую болезнь, дающую те же результаты, как если бы мы создали суперштамм с высокой вирулентностью и другими свойствами». По его оценке, такая пара могла бы иметь устойчивость сразу к шести или восьми антибиотикам: «В таком случае противодействовать удару биологического оружия было бы почти невозможно, особенно в крупном масштабе».

Дэвид Хоффман, журналист, книга «Мертвая рука»

Игра на поражение

Чем был вызван в СССР интерес к разработкам бактериологического оружия и насколько они были эффективны?

                  (Заметки на полях книги Дэвида Хоффмана «Мертвая рука»)

Повествуя о «неизвестной истории холодной войны и ее опасном наследии», американский журналист Дэвид Хоффман не ограничивается лишь изложением фактов — удивительных и шокирующих. Вся его книга проникнута стремлением понять смысл описываемых событий и одновременно оценить решения, продиктованные логикой глобального противостояния, с точки зрения здравого смысла. С учетом этого данные заметки следует рассматривать не как критику, а как попытку размышления вместе с Хоффманом над собранным им материалом о советской программе разработки биологического оружия (БО).

Первая странность, которая бросается в глаза при чтении «Мертвой руки»: Советский Союз около 20 лет совершенствовал бактериологическое оружие в одиночестве. США и другие страны Запада отказались от подобных программ еще до заключения Конвенции 1972 года. Более того, когда в 1989-м один из ведущих советских специалистов по созданию БО, Владимир Пасечник, бежав в Англию, подробно рассказал о советском бактериологическом потенциале, западных экспертов, стратегов и политиков озаботило что угодно, только не отставание в этой области. Гораздо больше их волновало, что произойдет, если о разработках узнают «ястребы» в их собственных парламентах, и не сорвет ли эта информация действительно важные переговоры о сокращении ядерных вооружений. А ведь речь шла об абсолютном превосходстве СССР, его способности «вести биологическую войну в масштабах, неподвластных ни одной другой стране за всю историю».

«Мертвая рука» оставляет эту загадку без ответа. Более того, из книги невозможно понять, почему вообще Запад еще до начала периода разрядки (то есть во времена неограниченной холодной войны) пошел на односторонний, не обусловленный никакими встречными уступками отказ от БО. Хоффман, правда, приводит слова президента Никсона о том, что «биологическое оружие имеет масштабные, непредсказуемые и потенциально неконтролируемые последствия», но тут же дискредитирует их ссылкой на некие «американские и британские испытания», якобы показавшие, что «биологическое оружие может быть вполне контролируемым стратегическим инструментом».

Ричард Никсон, как известно, и в самом деле был далеко не самым честным и правдивым президентом в истории Соединенных Штатов, но на сей раз он сказал чистую правду. Биологическое оружие — это оружие с непредсказуемыми последствиями. Несколько упрощая, можно сказать, что применять его — все равно что затевать перестрелку в пороховом складе.

Супербумеранг

Главное преимущество БО — способность к самоусилению: пораженный смертельной инфекцией солдат противника сам становится оружием, поражающим своих товарищей. В идеале боевая биокультура, единственный раз попав в цель, может выкосить всю вражескую армию. Беда в том, что этим она не ограничится: нет никаких способов научить бактерию или вирус отличать солдат противника от собственных или от мирного населения. (Модные одно время среди энтузиастов бактериологической войны разговоры об «этническом оружии» так и остались разговорами: генетические различия между разными народами имеют в лучшем случае сугубо статистический характер, а ориентироваться на различия культурные никакой микроб не может.) В результате всегда есть риск, что боевые микробы, подобно слепому воину Гакону из стихотворения Алексея Толстого, порубят своих вместе с чужими. Мало того, некоторые болезни способны передаваться от человека животным и образовывать вторичные природные очаги, ликвидировать которые в дальнейшем практически невозможно. Подобная проблема носит не технический, а фундаментальный характер и вытекает из самой сущности биологического оружия. Чем лучше в боевом отношении тот или иной микроб, чем дольше он сохраняет жизнеспособность в окружающей среде, чем легче заражает жертву, чем успешнее противостоит иммунной системе и лекарственным средствам, тем труднее управлять результатами его применения или хотя бы прогнозировать их. И наоборот: попытка снизить этот риск неизбежно влечет снижение боевых качеств возбудителя.

Читатели «Мертвой руки», возможно, обратили внимание на необычайную популярность сибирской язвы у разработчиков бактериологического оружия всех времен и народов. Причины понятны: попав в дыхательные пути, ее палочка вызывает тяжелую и скоротечную пневмонию с высокой вероятностью летального исхода. Однако жертвы страшного заболевания не выделяют в воздух новые порции возбудителя (как это происходит, скажем, при легочной форме чумы). Массовая вспышка не перерастает в неконтролируемую эпидемию — умирают лишь те, кто попал под смертоносное облако (что и произошло, например, в 1979 году в Свердловске, когда в результате случайной утечки спор сибирской язвы погибли несколько десятков человек). Но если жертва бактериологического оружия не превращается сама в средство его доставки, то в чем его преимущества перед ядовитым газом, напалмом или пулеметом?

1. Бактерия Bacillus anthracis — возбудитель сибирской язвы, неизменный фаворит разработчиков биологического оружия во всем мире. Чрезвычайно устойчива во внешней среде, попав в легкие человека, вызывает тяжелейшую пневмонию

2. Золотистый стафилококк — наиболее частая причина внутрибольничных инфекций. Если бы удалось объединить в одной клетке гены из разных штаммов этого микроба, получился бы суперпатоген, устойчивый едва ли не ко всем известным антибиотикам

1. Генерал-лейтенант Сиро Исии — командир печально известного «Отряда 731». После войны был тайно вывезен в США, принял участие в американской программе биологического оружия в обмен на освобождение от наказания за военные преступления

2. Панорама базы «Отряда 731» в предместье Харбина. Во внутреннем дворе центрального четырехугольного здания располагался «виварий» — две тюрьмы для подопытных людей, в основном пленных китайских солдат

Подсчитали — прослезились

С другой стороны, боевая рецептура не тротил и даже не обогащенный уран, которые, будучи однажды произведены и заряжены в боеприпас, могут затем храниться десятилетиями в ожидании своего часа. Даже такие суперустойчивые микробы, как та же сибиреязвенная палочка, могут при длительном хранении самопроизвольно терять жизнеспособность или патогенные свойства. Чтобы быть уверенным в действенности биологического оружия, нужно каждые несколько месяцев обновлять содержимое боеголовок. То есть все время производить, перевозить, хранить промышленные количества патогена. Доведется когда-нибудь применить это оружие или нет — неизвестно, а вот авария или утечка рано или поздно случится. Конечно, любое другое оружие тоже не гарантировано от инцидентов, но там можно ожидать некоторого соответствия между масштабом аварии и тяжестью последствий. В случае же БО утечка единственной клетки теоретически может привести к сколь угодно большому числу жертв.

Может быть, эти соображения убедительны только для слюнтяев-гуманистов, приходящих в ужас от возможной гибели тысяч сограждан? Но вряд ли можно заподозрить в чрезмерном гуманизме руководителей японской армии, готовившей в 1932–1945 годах программу масштабной бактериологической войны. Без упоминания о знаменитом «Отряде 731», испытывавшем смертоносные патогены на тысячах военнопленных, не обходится ни одна книга о биологическом оружии (и книга Хоффмана не исключение). Но странным образом нигде не обсуждается тот факт, что разработки этой чудовищной организации так никогда и не были применены на практике, даже когда загнанная в угол империя хваталась за любую соломинку, когда заморски еварвары ступили на священную землю Ямато, а над Хиросимой и Нагасаки выросли атомные грибы. 

Японские правители были людьми абсолютно безжалостными, но не безответственными. После Второй мировой войны все державы-победители отдали дань соблазну «войны микробов». И все в конце концов пришли к выводу: биологическое оружие представляет собой постоянную и неустранимую угрозу для страны-обладателя, а в качестве средства сдерживания ничего не добавляет к оружию ядерному. (В книге Хоффмана вскользь упоминается, что, по данным американской разведки, так думали и советские военные.) С этой точки зрения продолжение разработок БО (кроме мер защиты от возможной бактериологической атаки) означало напрасную трату средств. Неудивительно, что США свернули свою программу, даже не дожидаясь заключения соответствующей конвенции, что в самой конвенции не были предусмотрены никакие механизмы контроля (зачем контролировать то, что никто в здравом уме не станет нарушать?) и что западные разведки в течение полутора десятилетий — до побега Пасечника — не находили в СССР никаких следов производства БО, хотя оно велось в беспрецедентных масштабах и к нему были причастны десятки (если не сотни) тысяч людей. Не находили, потому что не искали.

Даже использование вирусов в медицинских целях, например в генной терапии, чревато побочными эффектами, в частности развитием злокачественных новообразований. Американский генетик Джон Сэндфорд демонстрирует «генную пушку» — установку, позволяющую внедрить нужные гены в клетку без помощи вирусов.

Пушки ради масла

Удивительно другое: почему СССР, уже переживший вместе со своими соперниками разочарование в БО, вновь погнался за этой химерой? Вряд ли кто-нибудь может сегодня уверенно ответить на этот вопрос. Можно только выдвинуть несколько более или менее правдоподобных предположений.

Во-первых, инициатива возобновления разработки БО могла исходить от разведывательно-аналитических структур. Парадоксальным образом поводом для нее мог стать именно отказ ведущих государств от подобных программ, за которым последовало прекращение фундаментальных исследований в этой области (понятно, что никто не будет заниматься изучением боевых возможностей смертельных инфекций в отсутствие заказов государственных ведомств) и спад публикаций по данной тематике в открытой западной печати. По параноидальной логике советской военно-аналитической машины подобный спад мог означать «засекречивание работ» — признак того, что западные ученые нащупали-таки какое-то перспективное направление. И нам, разумеется, нужно не отставать. Похожим образом в те же годы, благодаря разочарованию западных ученых в идее искусственных кровезаменителей, появилась на свет советская разработка в этой области, успешно завершившаяся созданием несравненного перфторана.

Во-вторых, идея одним махом вырваться вперед в гонке вооружений могла принадлежать, как ни странно, сугубо штатским интеллигентам — биохимикам и молекулярным биологам из академических кругов. Хоффман мимоходом упоминает, что завязка интересующего его сюжета относится к временам, когда советская биология медленно приходила в себя после лысенковского морока. Но для него это всего лишь элемент декораций, в которых разворачивается действие. Между тем именно тогда советские биологи, казалось бы, получившие наконец-то возможность заняться настоящей наукой, с отчаянием обнаружили, что поезд ушел. По милости Лысенко и его августейших покровителей страна не просто пропустила добрых четверть века научного развития — она прохлопала научную революцию. И если новые идеи можно было почерпнуть из зарубежной литературы, то новые методы и необходимое для их применения лабораторное оборудование взять было неоткуда. Советская промышленность не производила ничего подобного, а возможности научных институтов закупать современные приборы за рубежом были крайне ограниченны. Неэффективная советская система могла поддерживать военный паритет с Западом только ценой постоянного урезания расходов на все остальные нужды, и академическая наука становилась для нее непосильной роскошью.

Более-менее щедро финансировались только те исследования, которые сулили практический результат в военной области, поскольку даже советским руководителям было ясно, что новое оружие нельзя купить в готовом виде у потенциального противника, как зерно или современные лекарства. Весьма вероятно, что в такой ситуации некоторые молодые и амбициозные «биохимические генералы», имевшие выход на верхушку КПСС (от упоминания конкретных имен воздержимся , так как это всего лишь предположение),могли посулить решающий перевес в военном соревновании при условии, разумеется, достаточного финансирования, достойного приборного обеспечения и возможности стажировок за границей. Логика была та же, что в известной байке про Насреддина, эмира и ишака: пусть нам дадут возможность создать лаборатории, не уступающие лучшим западным, а когда мы их получим, то уж найдем, чем отчитаться. Не суперзаразой, так фундаментальными открытиями, которые мы наверняка сделаем в современных лабораториях. Конечно, все это явно отдает шарлатанством, но как еще разговаривать с людьми, которые на полном серьезе советуют вставить в клеточную стенку одного микроба фрагмент оболочки другого, полагая, что все потомки такой клетки унаследуют эту заплатку?! С волками жить — по-волчьи выть. Такая версия невольно приходит на ум при чтении тех страниц «Мертвой руки», где описывается химический синтез небольших нуклеотидных цепочек в Кольцове. С точки зрения создания оружия задача вполне бессмысленная: молекулярная биология того времени не могла связать болезнетворные свойства вируса с его генетическим «текстом». Да и стоит ли мучиться с химическим синтезом (эффективность которого с ростом длины синтезируемой цепочки падает в геометрической прогрессии), когда можно просто комбинировать гены различных штаммов и видов? Но искусственный синтез генов — последний писк молекулярно-биологической моды 1970-х, владение подобной технологией — своего рода квалификационный экзамен для желающих войти в мировую элиту этой науки.

Слева направо:

Вирус Variola major — возбудитель оспы. Его уже нельзя использовать как оружие — практически все человечество привито от него. Но в 1980-х советские военные микробиологи надеялись вернуть его в строй.

Чумная палочка Yersinia pestis. По легенде, Великая чума XIV века началась с применения бактериологического оружия: при осаде генуэзской колонии Кафа в Крыму ордынцы забрасывали в крепость трупы умерших от чумы.

На бактерию Francisella tularensis, вызывающую туляремию, возлагались большие надежды. Но оказалось, что ее очень трудно сделать устойчивой к антибиотикам

Институты оборонной магии

За последние 20 лет появилось множество публикаций о попытках советского оборонного ведомства использовать в военных целях самые неожиданные природные эффекты. Большинство подобных публикаций основано на фантазиях вышедших в тираж шарлатанов. Тем не менее о некоторых экзотических разработках известно вполне достоверно.

В середине 1980-х годов при Госкомитете СССР по науке и технике был создан Центр нетрадиционных технологий, сотрудники которого проводили исследования «торсионных полей» (само существование коих не обнаружено и по сей день). В 1989 году при Генеральном штабе создана «в/ч 10003», в круг интересов которой входили «боевая гипнология», использование экстрасенсорных методов для получения разведданных и т. д. В 2003 году она была признана бесполезной и расформирована.

В других разработках делалась ставка не на вымышленные явления, а на неизвестные свойства явлений реальных. Так, на рубеже 1970–1980-х в Институте проблем управления был организован отдел для изучения воздействия СВЧ-излучения (микроволн) на живые системы. Предполагалось, что помимо всем известного эффекта нагрева это излучение способно каким-то образом управлять поведением биологически важных молекул в клетках и тканях, причем это «нетермическое» воздействие сохраняется и при низкой интенсивности излучения.

Многочисленные опыты не подтвердили этой гипотезы, что не помешало отделу через несколько лет стать самостоятельным институтом. Как правило, подобные работы были сугубо секретными, что позволяло им избегать профессионального обсуждения. Как гласил анекдот тех времен, секретный синус может и до десяти доходить.

Паровоз для машиниста

Наконец, возрождение советской программы разработки БО могло быть результатом лоббистских усилий военных исследовательских учреждений, ранее занимавшихся этой тематикой. Как справедливо пишет Хоффман, «оружие выпускалось не потому, что оно было необходимо, а потому, что этого хотели выдающиеся конструкторы, а также генералы и члены политбюро». То же самое можно сказать и о научных разработках. Заключительная часть «Мертвой руки» дает представление о живучести советской военно-бактериологической империи: даже в начале 1990-х, потеряв смысл своего существования, производственные и испытательные базы, кадры, финансирование, получая прямые приказы руководства страны о немедленном прекращении работ, она все еще ухитрялась что-то «разрабатывать» и «испытывать». Если бы в процессе работ вдруг выяснилось, что создать бактериологическое оружие вообще невозможно, это не остановило бы работы над ним. Достаточно вспомнить хотя бы, что сегодня на одном из российских спутников находится (и, по уверениям его создателей, успешно работает) устройство, принцип действия которого прямо противоречит закону сохранения импульса. И многочисленные постановления Комиссии Российской академии наук по борьбе с лженаукой, уличающие изобретателей чудо-двигателя в шарлатанстве, космическое ведомство не остановили. В пользу каждой из этих версий можно привести убедительные доводы. Вполне вероятно, что причиной неожиданного возвращения СССР к разработке БО стало совместное действие всех трех заинтересованных групп, нашедших опору друг в друге. Гораздо более интересен вопрос: насколько успешной оказалась эта программа? Действительно ли в советских лабораториях было создано биологическое супероружие?

Точный ответ на этот вопрос, к счастью, неизвестен. Его могло бы дать только реальное применение микробных арсеналов. Казалось бы, вся книга Хоффмана подводит к утвердительному выводу. Но вот один из ее героев, микробиолог Сергей Попов, рассказывает о своей работе над «двойным» патогеном, побуждающим иммунную систему атаковать собственные ткани. По сути дела, речь идет об искусственно вызванной аутоиммунной реакции. Именно подобные ошибки иммунитета лежат в основе многих тяжелых заболеваний (рассеянного склероза, сахарного диабета I типа и др.), привлекающих особое внимание медицины. Заболеваемость ими растет, а эффективные методы лечения неизвестны. Между тем из слов Попова следует, что ему удалось создать такой вирус. Это означает, что он расшифровал механизм аутоиммунных заболеваний, нашел тот «переключатель» в человеческом организме, который их запускает. И все это было сделано еще в 80-е годы прошлого века. Доктор Попов вот уже почти два десятилетия работает в академических структурах на Западе и не имеет никаких оснований держать в тайне свое открытие. Где же его Нобелевская премия? Подобные детали заставляют усомниться в необычайных достижениях советских биооружейников. Однако если созданный ими арсенал не стал новой эпохой в фундаментальной или прикладной биологии, это, разумеется, не означает, что он не может убивать. Как показала свердловская трагедия, система, в которой все врут всем, может создавать угрозы для страны и мира и без помощи высоких технологий.

Борис Жуков

☘️🌱☘️🌱☘️

Список статей по теме:

(здесь)