Евангелие от Ребекки. Часть 2

Восстание, которое поднял и возглавил Иешуа га-Ноцри, состоит в его, если можно так сказать, агитационной кампании — интенсивных встречах и беседах с избирателями и вербовке сторонников и сочувствующих по всей стране, частных беседах, диспутах, публичных выступлениях и пр.

В этом смысле сборник «Новый Завет» представляет собой классическое литературное произведение определённого жанра — роман-путешествие. Перед нами, эпически, разворачивается неведомая страна, вся древняя Иудея — разные её города, селения, озёра и дороги, праздники и будни, похороны и свадьбы, старики и дети, евреи и не евреи, хананеяне (греки) и самаряне, больные, за которыми ухаживают их близкие, и здоровые, рыбаки, работяги, и учёные-книжники, проститутки и священники, богатые и нищие, мужчины и женщины, в печали и в радости, по одному и группами.

Герой повествования Иешуа га-Ноцри, Иисус из Назарета, с его спутниками, будоража и поднимая народ, идёт по стране — он идёт в столицу. Речи предводителя восстания всё более радикальны, лозунги — всё решительней, намерения — всё более тотальны.

Это трагический путь — он движется к неотвратимой гибели. Его ждёт смерть.

Иешуа отлично и со всё большей ясностью понимает обречённость не только свою и своих сподвижников, но и обречённость Восстания, если б даже оно удалось (и в особенности если б оно удалось), — гибельность его революции (как и всякой революции) для страны:

— Посмотрите, — горестно говорит он, — вот видите столицу, Иерусалим, город небесный, Иерусалимский Храм? Здесь ведь не останется и камня на камне…

Речи его всё более и более истеричны — «истинно говорю я вам» (это обычная иудейская судебная присяга)… — «истинно-истинно говорю я вам»… — «истинно-истинно-истинно говорю я вам»…

Всякий, поднявшийся на власть с её виселицами во имя свободы, и, не дай боже, победивший, должен принять на себя оборотную сторону победившей свободы — власть.

— Не мир я принёс вам, — говорит Иешуа, — но меч.

Одна из небольших стычек заканчивается военной победой, она описана в «Новом Завете» несколько туманно, с поэтическим иудейским пафосом и проклятиями в адрес противников: в лексике авторов евангельского текста они — гнилые свиньи, вышедшие из кладбищ, шайка бесов, разбойники, безумцы, — Иешуа, конечно, разгромил и подавил их одним своим видом, и вся толпа «бесов», разумеется — «сотни, тысячи, стада бесов» — в панике бросилась со скал и была скинута в море… (Мф. 8:28—32)

И, наконец, он вступает в столицу — совершает ритуальную церемонию, часть коронации — торжественный парадный въезд в город через Львиные ворота, в ритуальной одежде, с оливковой ветвью, на белой ослице.

Осёл для этого насильственно взят, на нужды революции, т. е. экспроприирован — у пригородных селян. Иешуа лично распоряжается:

«Пойдите в селение, которое прямо перед вами; и тотчас найдёте ослицу привязанную и молодого осла с нею; отвязав, приведите ко Мне; и если кто скажет вам что-нибудь, отвечайте, что они надобны Господу; и тотчас пошлёт их». (Мф. 21:2—3)

Эта сцена в тексте Нового Завета сопровождается разъяснением составителя первого Евангелия, Матфея, — со свойственной этому автору манерой натяжек и вольных подтасовок цитат он комментирует и подчёркивает:

«Всё же сие было, да сбудется реченное через пророка, который говорит: // Скажите дщери Сионовой: се, Царь твой грядет к тебе кроткий, сидя на ослице и молодом осле, сыне подъяремной». (Мф. 21:4—5)

Имеется в виду ритуальный торжественный коронационный иудейский гимн, текст которого есть, в частности, в книге пророка Захарии:

«Ликуй от радости, дщерь Сиона, торжествуй, дщерь Иерусалима: се Царь твой грядет к тебе, праведный и спасающий, кроткий, сидящий на ослице и на молодом осле, сыне подъяремной». (Зах. 9:9)

Однако, конечно, ни пророк Захария, на кого ссылается Матфей, ни иудейский ритуал не подразумевает при этом грабежа бедных крестьян из соседней деревни и отнятия у них ослов и другого скота и домашнего имущества.

Итак:

«Посланные пошли и нашли, как Он сказал им. Когда же они отвязывали молодого осла, хозяева его сказали им: зачем отвязываете осленка? Они отвечали: он надобен Господу». (Лк. 19:32—34)

«И некоторые фарисеи из среды народа сказали Ему: Учитель! запрети ученикам Твоим». (Лк. 19:39)

Однако:

«И предшествовавшие и сопровождавшие восклицали: осанна! благословен Грядущий во имя Господне! благословенно грядущее во имя Господа царство отца нашего Давида! осанна в вышних!». (Мк. 11:9—10)

Только до определённого момента людям кажется, что они играют свою игру, — на самом деле, игра властно берёт их и играет ими.

Вступив на путь решительной борьбы, Иешуа должен немедленно, прежде всего, обрушить, согласно логике революции, всю денежную систему экономики и денежного обмена, и потому он демонстративно громит — вернее, призывает народ громить — все банковские обменки, расположенные на храмовой площади…

Итак, Иешуа, в церемониальных одеждах, державно вступил в столицу.

…Что же далее?

И далее не происходит ничего.

Никаких «бесчисленных толп учеников», которые, по описанию евангелистов, только что пели осанну «царю Иудейскому», ни всех тех, предшествующих мифических толп, решительных и готовых к перевороту по всей стране, которые якобы шли за ним шествиями, как уверяют честные евангелисты, — в реальности ничего этого нет.

«И вот, весь город вышел навстречу Иисусу; и, увидев Его, просили, чтобы Он отошел от пределов их». (Мф. 8:34)

Восстание захлёбывается. Это провал…

Сборник «Новый Завет» — романтическое произведение.

После поражения восстания Иешуа ведёт себя исключительно мужественно — следуя предусмотрительной домашней заготовке, он осуществляет заранее подготовленный им, на этот трагический случай краха, сценарий самоубийства.

Иешуа не принимает всю ответственность на себя лично, но он сваливает её на оккупантов и их приспешников-гонителей, он публично кончает с собой. Прибегнув при этом, правда, к некоторой инсценировке и демонстративности, к розыгрышу и театральности, обставив это как можно патетичней, но зато сохранив своё имя как честного человека и даже мученика, как жертвы, как символа восстания. И сохранив также жизни своих соратников.

Этот поворотный (и переворачивающий всё повествование с ног на голову) эпизод, на сей раз действительно победный, триумфальный спектакль — самоубийство героя, т. е. то, как именно он кончает с собой, оно занимает в «Новом Завете» очень существенное место, оно и обширное в текстовом отношении, и оно же — ударное в отношении смысловом.

Именно это — центральное событие, это — развязка, это — кода и ударный момент всего сюжета.

Это повествование ударное потому, что именно оно и делает бредового Иешуа истинным Ребе, а его приспешников — сию комичную, карикатурную, очень не могучую кучку, бродячую компанию немытых, полуграмотных, жидоватых местечковых бомжей, этих деклассированных безработных рыбаков, бездомных бродяг и отребье общества — оно и делает их истинными апостолами.

Правда, только двух из них — Иуду и, до известной степени, может быть, и Петра (остальные, видимо, не в курсе, не посвящены).

Иешуа кончает с собою; сцена эта сатирична и карикатурна, самоубийство даётся Иешуа нелегко, несмотря на предварительную продуманность, на его внутреннюю готовность и решимость.

…Тиха звёздная ночь. Соратники спят.

— Где наши мечи? — будит и расталкивает их Иешуа (тот, кто принёс не мир, но меч).

— Возьмите в руки ваши, расчехлите оружие немедленно, вставайте, час настаёт!..

— …Нет, отправляйтесь спать, уберите оружие с глаз подальше.

И ещё раз, снова:

— Что же вы спите, когда сын человеческий предаётся в руки врагов его?!.

— …Нет, отправляйтесь спать…

И ещё раз — он снова кого-то зовёт, тормошит:

— Где наши мечи?!.

— …Нет, спрячь наши мечи подальше, чтоб они ни у кого из вас не оказались в руках…

Он — мечется в истерике.

Этот человек, Иешуа га-Ноцри, очень хорошо знает, что должно произойти, и ожидает последующего действия, им отрежиссированного и спланированного, это его домашняя заготовка, — и он ещё может его отменить, не разыгрывать.

— Но… — но он справляется с собой.

Это, конечно, краплёный туз в рукаве, фальшивка, натяжка, это инсценировка и рассчитанная провокация, это, конечно, смешно, это донельзя мелодраматично, это натужно и постановочно, и происходит слезливый договорный водевиль, причём по ролям с подстановками, да. Но — это кровавый водевиль.

Этот молодой человек, конечно, экстраверт, он демонстративен, он фигляр с манией величия, который вконец заигрался, по своей роли «вождя», и исходит он из того, что на миру и смерть красна, а особенно красна как можно более картинная, мученическая смерть — и он заставляет или, вернее, он вынуждает истязать и казнить себя.

Да, верно. Всё это так.

Но этот смешной и карикатурный, хилый и близорукий молодой человек с пейсами — герой. И сейчас он выбирает: станет ли он этим вождем на самом деле — или нет.

Он знает, — то есть, я подчеркну это: он не то чтоб предполагает, опасается, подозревает, допускает вероятность — нет, он точно знает это и ждёт, что вот буквально сейчас, очень скоро — за ним действительно придут арестовать и потом реально убить его, придут точно, наверняка, потому что ближайший ученик, кому все они наиболее доверяют, самый организованный и обязательный из них, тот из числа ближайших соратников, кому доверена даже их казна, кто держит общак, самый исполнительный из них, этот зануда Иегуда — он очень надёжен, и он обязательно, точно, как исполнял он и все другие поручения, приведёт сюда римских солдат-оккупантов, а те — схватят его, вождя повстанцев Иешуа.

У него, Иешуа, ещё есть выбор: он может либо отречься от избранного амплуа героя, стушеваться, исчезнуть, задёрнуть занавес — либо испить до дна чашу сию, то есть доиграть и взвинтить взятую им на себя роль вождя до её предельного конца. Он выбрал и подготовил весьма выразительную и сценичную героическую смерть, но вот сейчас, в этот последний час, у него ещё есть возможность — последняя возможность — выйти из игры, пусть даже и в область забвения и анекдотов, но зато спастись.

И — он остаётся на своём месте.

Где происходит эта решающая сцена его выбора, когда Иисус ждёт полицейский патруль, направленный на его задержание, где именно, в каком помещении он, загнанный или загнавший сам себя в тупик честолюбивый человек, мечется и не находит себе места, при спящих соратниках?

Сцена эта, ключевая сцена всего повествования «Нового Завета», происходит на постоялом дворе, в Гетшемани, на Масличной горе, в дрянной пригородной гостишке, где Иешуа и его сообщники ночуют в эту последнюю ночь. Сцена эта в художественном отношении безупречна. Вот они — все вместе.

Вместе они — в последний раз — им идти вместе больше некуда, следующего дня — нет. И Иешуа уже некуда вести их — следующим утром, когда ночь расступится, ему нечего им сказать. Что же делают заговорщики в эту прощальную ночь?

Они спят.

Иешуа бодрствует.

Спят и находятся здесь почти все заговорщики — все, за исключением того одного из них, кто сейчас приведёт сюда солдат, здесь все они, ещё все вместе, за исключением того единственного из них, кто не знал (как будто бы), где они находятся в эту ночь, не знал, куда они отправятся ночевать и где они будут находиться этой ночью, — потому что именно он, тот из них, кто сейчас приведёт солдат, единственным из них ушёл с ужина (прощальной трапезы побеждённых), прежде чем они выбрали, куда им идти ночевать.

Повторяю: он, он, Иегуда из Кириата, тот, кто приведёт сюда солдат, — это именно тот единственный, кто привести солдат не мог бы, поскольку он — тот единственный из всех, кто не знал (якобы), куда тех солдат требуется вести, он один не знал, где находятся ребе Иешуа и его соратники, — он один не знал, где они будут находиться в эту ночь, потому что он, Иуда, единственный из них ушёл с общей трапезы прежде, чем они обсудили и выбрали место для своего ночлега и куда пошли с Иешуа.

Московская художница Наталья Нестерова.
Картина «Тайная вечеря» (1989 год)

Четыре евангелиста в сборнике «Новый Завет» описывают ключевую сцену пасхального седера, момент принятия решения («тайная вечеря») с некоторыми различиями, но, суммируя их рассказ в «Новом Завете», вот как это происходит (из четырех рассказов я выделяю значащие реплики):

— Апостолы с их ребе Иешуа отмечают Песах — который не стал днём их торжества. Это ужин после провала. Они — уже не руководство несостоявшегося восстания, которое ими готовилось, а разыскиваемые беглецы и преступники, и этот их ужин — уже не нарядная трапеза штаба восставших, а именно что праздник побеждённых — унылая тайная вечеря скрывающихся мелких смутьянов.

— Ребе, кто будет первым — рядом с тобой в «царствии» твоём небесном? — обычно спрашивает и спрашивает Пётр. Это его любимый и сильно заботящий его вопрос. Но вот сейчас он получает ответ:

— Сегодня один из вас предаст меня, — отвечает ему Иешуа. (— Это произойдёт сегодня.) — Тот, с кем преломлю я этот кусок мацы моей.

Дело происходит в Песах, праздник Исхода, когда Моше-рабейну («пророк Моисей») сказал — сегодня, сейчас, немедленно. И евреи встали и пошли, не дав даже тесту взойти.

Ма ништанна (четыре вопроса «чем отличается») — чем отличается эта ночь от других ночей? Это ночь Исхода: сегодня рабы, завтра — свободные люди.

«В каждом поколении и каждый день человек обязан смотреть на себя так, будто он сегодня вышел из Египта», — говорится в пасхальной Агаде.

Вот они полулежат у стола, эти, наконец, уже свободные люди. За спиной их — тяжёлое поражение, полный и комичный провал.

Дело происходит в Песах, это ночь Исхода, — и действо преломления пополам этого первого хлебца изгнания, «хлеба исхода, который ели отцы наши при выходе нашем из Египта», руководителем пасхальной трапезы, церемонное деление этого первого куска мацы с ближайшим сотрапезником,— это отметина, чем и подчёркивается, что именно этот человек — ближайший к руководителю трапезы, что вот именно этого человека тот, кто ведёт Агаду, считает ближайшим себе — это есть обычай, символическое и знаковое ритуальное действо.

Кто-то один из них, только один, является тем братом родным, своего рода Аароном, которому предстоит лично передать людям и сказать внятно, от себя, то послание, то, что им имеет сообщить косноязычный или недостаточно хорошо услышанный и не понятый людьми ребе, — то есть, не вообще, а на кого-то одного, на него, на этого человека, лично, возлагается особая миссия.

«Горе тому человеку, которым Сын Человеческий предается: лучше было бы тому человеку не родиться», — честно напоминает и предупреждает Иешуа (Мк. 14:21).

— Не я ли, раби? — решительно спрашивает Иегуда из Кириата, беря этот отломленный кусок мацы из рук Иешуа.

— Ты сказал, — отвечает ему Иисус, отламывая этот кусок, половину от своего, и отдавая эту половину ему, Иегуде.

Апостолы остаются. А ближайший доверенный друг, Иегуда, встаёт и уходит. Он уходит — за солдатами, которых он должен привести в заранее условленное им с Иешуа место, — туда, куда все остальные пойдут ночевать, куда пойдёт Иешуа, чтобы быть там и ждать этих солдат, которых должен привести за ним Иегуда.

— Раби, я никогда не отрекусь от тебя, — говорит Пётр.

— Сегодня же, сегодня ночью, — до того, как пропоёт петух, ты трижды отречёшься, Пётр, — обрывает его Иешуа. — Ты слышишь меня? Трижды, и прежде чем пропоёт петух.

— Ибо ты, Пётр, — тот краеугольный камень, на котором будет построена церковь моя.

И вот ночь в Гетшемани — и Иегуда приводит сюда и солдат, и множество людей с факелами. Он, как всегда, хорошо сработал, этот аккуратный, исполнительный Иегуда, хотя он и не креативщик: организованное событие не пройдёт незамеченным, это не просто патруль римлян, а ещё и собрана большая, эффектная, разгорячённая городская толпа с факелами — «множество народа с мечами и кольями» (Мк. 14:43; Мф. 26:47). Заговорщиков окружают, перед толпой стоит — однообразная компания совершенно обычных, невыразительных, мало отличимых молодых людей.

Который из них Иисус?

— Кого я поцелую, тот и есть, возьмите его, — отвечает Иуда.

Это их прощальное объятие, этих двоих (в жизни. А в памяти, ибо теперь о них всё же останется память, они вот так и останутся — вдвоём). И вот как они прощаются:

— Целованием ли ты предаёшь меня? (другими словами — движет ли тобой любовь ко мне?) — спрашивает Иешуа.

— Аве, раби (радуйся, равви), — отвечает (или отчитывается) исполнительный, как всегда, Иегуда.

Примечательно, что он использует для этого, по всей видимомости, торжественное римское приветствие правителю империи, кесарю — как, например, гладиаторы перед сражением в цирке говорят: «Ave, Caesar, morituri te salutant!» (Аве, Цезарь, идущие на смерть приветствуют Тебя!), либо когда Он выходит на трибуну — к народу.

В данном случае, сейчас, на свою арену, она же и трибуна, публично выходят эти двое: Иегуда га-Кириат и Иисус, его несостоявшийся царь Иудейский.

И они стоят некоторое время, обнявшись.

Полотно ярославского художника Николая Мухина
называется «Поцелуй Иуды» (2009 год)

Прямолинейный человек, Пётр не выдерживает — его шанс уходит — и с ножом истошно бросается на одного из пришедших («раба первосвященникова» — презрительно определяет и подчёркивает Евангелие).

— Стоять! Уберите, бросьте ваши мечи, уходите как можете, ибо «все, взявшие меч, мечом погибнут», а тогда «как же сбудутся Писания, что тáк должно быть?» — и апостолы (теперь, с этой минуты, — они уже Апостолы), подчиняясь этому приказу, смешиваются и прячутся и теряются в ночной толпе, по одному (Мф. 26:52, 54). На вопросы узнающих их — они, уходя и выбираясь по одному из ночной оцепленной Гетшемани, отвечают, каждый, что-де обознались, что они, мол, тут ни при чём.

Что касается Петра: на рассвете, когда запел петух, — Пётр, спасаясь, в третий раз отрёкся. Был он тогда уже за пределами облавы, то есть, если можно так сказать, — уже на другом берегу. Он сел и заплакал, этот краеугольный кремень-парень, рыбак Шимон по кличке Кифа, на котором и по образу которого будет построена церковь, глобальное рассветное кукареканье.

А зануда и педант Иегуда га-Кириат (Иуда из Кариота) сопровождал своего любимого Ребе — в капюшоне, прячась и скрываясь в толпе — все последующие три дня до казни, каждый его шаг, до того самого позорного столба, на котором Иешуа повесили.

Затем он так же аккуратно, со свойственной ему тщательностью, выбросил мешочек с полученным гонораром, 30 шекелями, — «агенту, за выдачу преступника, подкупом» — конечно же, предельно аккуратно, по своему обыкновению, — то есть, вернул он тот же самый запечатанный мешочек, какой получил, с теми самыми нетронутыми шекелями, в том же самом виде, как получил его, — он выкинул через забор в дом первосвященника-коллаборациониста, с запиской: «Оставьте себе ваши проклятые деньги, идиоты» (в ином варианте — записка более сухая, просто расписка: «Возвращаю проклятые деньги», но зато возвращает он их публично, в Храме), другими словами — вы, позорные продажные римские подстилки, по этой дешёвой цене вы и пройдёте, вы купились, а мы всё-таки обыграли вас, мерзавцы и кретины.

И только затем, закончив все свои дела и обязанности, — только затем он пошёл и, не менее демонстративно, тоже выполнил свою миссию: покончил с собой — повесился…

Согласно римскому ритуалу позорной казни у позорного столба, позорность которой подчёркивается и состоит именно в том, что никакое железо (благородное железо) не должно применяться для казни или даже прикасаться к позорному телу позорного преступника, он должен был быть именно позорно и унизительно повешен — верёвками привязан к верхней поперечной деревянной перекладине деревянного столба, которую сам же он и должен был публично пронести, улицами, на себе, к месту казни, к позорному столбу, с привешенной табличкой, описывающей его преступления. Именно так, согласно «Новому Завету», был казнён Иешуа га-Ноцри, не состоявшийся «царь иудейский». Словом, сборник «Новый Завет» — это повествование не об одном повешенном («Рассказ о повешенном», как это определяет один средневековый трактат), а «Новый Завет» — это «Повесть о двух повешенных», или, точнее говоря, о двух повесившихся…

Определив сюжет и содержание, рассмотрим теперь это произведение целостно, как манифест и памятник.

Итак, центральным образом, всем сюжетом этого древнееврейского сборника под названием «Новый Завет», фокусом его, мотивом, — является «поцелуй Иуды». То есть, другими словами, этот сборник — история, механизм и манифест не самого восстания (одного из многих мелких, малозначительных национально-освободительных вспышек, предшествовавших большой Иудейской войне 66—71 гг. н. э.): как оно происходило, готовилось, нагнеталось, не состоялось и провалилось, — а это история и механизм того, каким образом восстание это всё же стало памятником, стало крестом, позорным столбом на Лобном месте. Памятником, не лишённым подлинного трагизма и величия.

И всё же сатирический памфлет «Новый Завет» — это и манифест. Пусть и со вторым дном, но это всё же манифест — несмотря на всю его иронию и лукавство (свойственные, в особенности, евангелисту Матфею, одному из авторов и, возможно, редактору-составителю; обратим внимание, кстати, на конструкцию сборника: его обобщающее и заключительное «евангелие-резюме» помещено составителями, наоборот, в начало этого сборника-перевёртыша — как его предисловие и аннотация).

Приём, которым пользуется язвительный Матфей, — это и остранённость (от слова «странность»), и, главное, — отстранённость, постороннесть совсем в чеховском смысле, когда невозмутимый автор — якобы нейтральный, якобы он объективно пишет историю болезни — показывает описываемые события в лексике их героев, в представлениях и оценках персонажей, в понятиях героев событий, глазами их героев.

В этом смысле сборник «Новый Завет» — политический памфлет, это документ-свидетельство и документ-предупреждение.

Свою собственную позицию, ироничную и скептическую по отношению к описываемому, авторы «Нового Завета», особенно виртуозный сатирик Матфей, нисколько не скрывают, но проявляют они её исключительно тонко — если можно так сказать, только лишь через курсив, то есть подчёркивая, выделяя и иронично утрируя лозунги, взгляды, оценки и самооценки персонажей. Иногда — комично-апологетическим тоном и преувеличенно-комплиментарными, явно издевательскими, несуразно возвышенными сравнениями.

«Новый Завет» аутентично представляет некоторое движение тёмных и недовольных жизнью людей, их глухое закипающее недовольство общим колониальным укладом под властью римлян, недовольство, которое они не могут сформулировать и структурировать, — а его и невозможно структурировать, потому что вся их жизнь в условиях оккупации и тотальной коррупции коллаборационистов есть ложь и нелепость: это прогнивший, карточный домик, за какую деталь ни возьмись, с какой стороны ни посмотри, — рухнуть должна вся система, ибо нельзя обойтись заплатами и налить новое вино в прогнившие мехи.

Эти люди выступают не ради какого-то очищения, восстановления или, скажем, ревностного соблюдения тех или иных важных для себя национальных норм, не для исправления отдельных частностей навязанного римскими легионами распорядка и не ради смещения тех или иных конкретных лиц из числа администраторов-коллаборационистов. Нет, они выступают вообще против оккупационного, чуждого порядка, который навязан их стране, — в целом, в принципе.

Требуется тотальная люстрация не отдельных чиновников, а всего принципа власти, всего уклада и аппарата национальной марионеточной администрации, превратившей само понятие права и понятие морали, которой она якобы поддерживается, в некую пародию: это гробы размалёванные, по словам их поступайте, всё, что они велят соблюдать, — соблюдайте и делайте, по делам же их не поступайте, ибо они говорят и не делают, а связывают бремена тяжёлые и неудобоносимые и возлагают их на плечи людям.

А поскольку при чуждом оккупационном режиме, на временно оккупированной территории живут все граждане, и все люди так или иначе с властями соприкасаются и повязаны с ними, то, в сущности, объявляется тотальная война всех против всех, охота на ведьм и поиск врагов народа:

«Ибо Я пришёл разделить человека с отцом его, и дочь с матерью её, и невестку со свекровью её. И враги человеку — домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня». (Мф. 10:35—37)

Размышления об идентификации своих и «чужих» (о том, кто же может и достоин войти в вожделенный, дивный новый мир, это обещаемое царствие небесное: бедные ли, верхом на верблюде, или богатые, через игольное ушко; учёные ли, которые «неправильно учат в своих синагогах», или вовсе неграмотные; мужчины или женщины; женатые или разведённые; или, может быть, этого счастья — жить в новом, «небесном» царствии — достойно, вообще, лишь одно только новое и будущее поколение, только дети — ибо их есть царствие небесное) — бесконечные эти размышления совершенно запутываются.

---

• Евангелие от Ребекки. Часть 1

• Евангелие от Ребекки. Часть 3