|
Архипелаг Гельголанд с высоты птичьего
полета.
|
Перед
прорывом
К середине 1920-х годов квантовая физика находилась в глубоком кризисе. В основе этого раздела науки об атомах и молекулах лежала гипотеза Макса Планка о квантах света, высказанная в 1900 году, планетарная модель атома, предложенная Эрнестом Резерфордом в 1911 году, и постулаты Нильса Бора, сформулированные в 1913-м. Ведущие физики уже не сомневались, что модель Бора — Зоммерфельда, с которой поначалу было связано столько надежд, не позволяет решать сложные задачи исследования микромира. Модели атомов с несколькими электронами давали результаты, не совпадающие с данными экспериментов. Исследователи в попытках рассчитать орбиты электронов внутри атома сталкивались с огромными техническими трудностями, громоздкими математическими вычислениями, что не приводило к желаемому результату. Сложно было объяснить, почему частота испускаемого света отличалась от частоты вращения электрона по своей орбите. Квантовая физика больше напоминала искусство, чем науку. Конкретные задачи ученые решали, делая те или иные допущения, опираясь на собственную интуицию и на философский принцип соответствия Нильса Бора, а не на единый формализм теории, который еще не был построен.
|
Нильс Бор и Макс Планк, 1920-е годы
|
Совместная статья Макса Борна и Вернера Гейзенберга о спектрах атома гелия, простейшего после водорода элемента в Периодической системе Менделеева, опубликованная в 1923 году, заканчивалась грустным признанием:
«Сравнение
<теоретических и экспериментальных данных> показывает, что
результат нашей работы полностью отрицательный. Более того, последовательный
квантово-механический расчет в проблеме атома гелия ведет
к неверным значениям энергии» (Kleinknecht, 2017 стр. 43).
О том же сообщал Гейзенберг другу Вольфгангу Паули в феврале 1923 года:
«Мне
кажется, что результат весьма плох для наших прежних представлений: необходимо
вводить совершенно новые гипотезы — или новые квантовые условия, или
видоизменять механику»(Cassidy, 1995 стр. 189).
А в марте того же года еще более резко:
«В принципе,
мы оба убеждены, что все существующие модели атома гелия так же неверны, как
и атомная физика в целом» (Kleinknecht, 2017 стр. 43).
Тупиковость существовавших подходов к познанию строения атома осознавал и Макс Борн, написавший в июне 1923 года в одной научной статье:
«Сейчас
требуются не столько новые в привычном смысле слова физические гипотезы,
сколько основательная перестройка всей системы понятий в физики» (Cassidy, 1995
стр. 189).
То же предлагал Макс Борн в своих лекциях по атомной механике, которые он читал студентам в 1923/24 учебном году. Нужна новая наука, которую он назвал «квантовой механикой», способная разрешить все накопившиеся противоречия. Борн говорил, что новая наука должна внести в атомную физику квантовую дискретность. Скачки электронов из одного стационарного состояния в другое не должны постулироваться «из головы», а обязаны вытекать из самой теории. Непрерывность процессов в классической физике должна быть заменена дискретностью микромира (Cassidy, 1995 стр. 212).
Эта идея оказалась близкой и Вернеру Гейзенбергу, очень интенсивно работавшему в те годы как в Гёттингене с Борном, так и в Копенгагене с Бором. В письме другу Паули от 9 октября 1923 года Вернер писал:
«Модельные
представления принципиально имеют только символический смысл, они являются
классическими аналогами „дискретной“ квантовой теории» (Cassidy, 1995
стр. 213).
Напряженность в среде физиков нарастала. Как часто бывает, когда многие недовольны сложившимся положением вещей, то тут то там возникают предложения, где искать выход. Особенно богатым на такие предложения стал 1924 год. Искры новых идей вспыхивали в Париже, Копенгагене, Гёттингене…
Модель Бора — Зоммерфельда позволяла довольно точно рассчитать положение спектральных линий излучаемого света, но не давала правильных результатов при оценке их интенсивности. Вернер Гейзенберг как раз и искал подходящие формулы для интенсивности линий спектра простейшего атома водорода, но ничего не получалось. Подход, предложенный Бором и развитый затем Зоммерфельдом, предполагал расчеты возможных орбит, по которым движутся электроны в атоме. Зная параметры орбит электронов, можно было бы вычислить и характеристики излучаемого или поглощаемого света при переходе электронов с одной орбиты на другую. Но трудности встречались на обеих стадиях: расчеты орбит приводили к немыслимо сложным вычислениям, а полученные при этом характеристики спектров сильно отличались от опытных данных. Гейзенберг сам потом вспоминал:
«Я
увяз в непролазных дебрях сложных математических формул, из которых не
находил никакого выхода. Однако в итоге этой попытки у меня
упрочилось мнение, что не следует задаваться вопросом об орбитах электронов
в атоме и что совокупность частот колебаний и величин (так
называемых амплитуд), определяющих интенсивность линий спектра, может служить
полноценной заменой орбитам. Во всяком случае, эти величины можно было
как-никак непосредственно наблюдать» (Гейзенберг, 1989 стр. 188–189).
Как выглядят электроны в атоме и что представляют их орбиты, Вернер не раз обсуждал еще в студенческие годы с Вольфгангом Паули в аудиториях Мюнхенского университета. Не по годам мудрый Паули, всего на год старше Гейзенберга, уже тогда утверждал, что «электроны никак не выглядят» (Fischer, 2015 стр. 38). Теперь эта мысль стала доходить и до Вернера. Ни электроны, ни их орбиты внутри атома недоступны непосредственным наблюдениям. Так, может быть, и не нужно тратить силы, чтобы рассчитывать ненаблюдаемые орбиты? Ведь даже если в будущем и появятся тончайшие измерительные средства, позволяющие проводить такие наблюдения, построенная на них теория, скорее всего, даст результаты, далекие от экспериментальных данных.
Отказ от вычисления траекторий электронов в атоме означал коренную смену образа мыслей, или, как сейчас говорят, смену парадигмы мышления физиков. Сделать такой революционный шаг удается немногим. Гейзенбергу удалось.